— небольшую нишу, прикрытую фанерой. Отцу, видимо, и в голову не приходило, будто у нас в доме кто-то начнет рыскать без спроса, и поэтому он не слишком старался запрятать манускрипт. Я быстро отыскала восемнадцатую страницу, прошептала имя ангела и попросила, чтобы ты стал моим, только моим, навсегда и только моим, до самого последнего дня.
Несколько минут я ожидала появления ангела, но ничего не произошло. Я положила манускрипт на место и пошла на работу.
А ночью мне приснился ангел. Без формы, без лица, просто белое говорящее пятно. Он сказал мне, что просьба моя услышана и я теперь должна тебя пометить. Какая-нибудь часть моей одежды должна перейти в твое владение или хотя бы коснуться твоего тела. Тогда ангел, существо нематериальное, получит привязку в мире реальности и сможет выполнить мою просьбу.
Через неделю у тебя было выступление в другом городе. Я сняла номер в гостинице, поехала вслед за тобой и после конца молитвы уронила на тебя с женского балкона синагоги свой платок. Ты помнишь?
Арье покрутил головой. Что-то такое припоминалось, но смутно.
— А потом… потом… — голос Мазаль задрожал. Она опустила голову вниз и последние слова проговорила с трудом, продираясь сквозь сжимающие горло слезы.
— В общем… Через три дня случилось это несчастье… Ты можешь презирать меня, можешь навсегда уйти, можешь ударить, я все пойму и не обижусь. Но я не хотела! Я не думала, что так получится! Не было дня с той ужасной минуты, когда я не плакала о Хае и о маленькой, не просила прощения у Всевышнего. О тебе я и не помышляла, мне было так стыдно, так горько все эти месяцы… И вдруг… Вдруг ты пришел…
Она всхлипнула, в отчаянии подняла голову и посмотрела на Арье. Мазаль ожидала увидеть гнев, презрение, ненависть, злость, что угодно, но только не то, что увидела. Арье смотрел на нее, снисходительно улыбаясь.
— Глупая! Неужели из-за этого ты все время плакала?
Мазаль удивленно посмотрела на него.
— Конечно, из-за этого.
Арье снова улыбнулся. Если бы Мазаль обладала сверхвидением, она бы заметила вереницу седобородых старцев с круглыми спинами, толпящихся за спиной у Арье. Несколько поколений Ланда, потративших жизнь на борьбу с мистикой, шабтианством и всякого рода завиральной чушью, отвлекающей евреев от истинного Учения, снисходительно улыбались из-за его плеча, глядя на глупую «йеменку».
— Так ты считаешь, что… что… что…
Мазаль с неясной надеждой вглядывалась в лицо Арье. В этот момент она превратилась в женщину. Перед ней стояло не существо другого пола, а муж, опора и защита. Человек, которому она станет приносить самые сложные вопросы и скрываться за стеной его решений.
— Ерунда, случайное совпадение, — сказал он, одной фразой снимая невероятной тяжести груз с сердца Мазаль. Он не мог, не умел ответить по-другому. Слишком крепко сжимали его сознание гены многих поколений скептических раввинов, ироничных судей и ясномыслящих ешиботников.
И тут Мазаль совершила невозможный, подлежащий всяческому осуждению поступок. Единственным ее оправданием могло послужить тяжелейшее нервное состояние, но, с другой стороны, ведь для того человек и воспитывает себя многие годы, взбираясь по ступеням святости, чтобы суметь выстоять в критические минуты.
— Арьюш, Арьюш! — вскричала она и, прижавшись к его груди, сладко разрыдалась.
На помолвку пригласили только ближайших родственников и друзей, но и тех набрался полный дом. Стол вперемешку украшали традиционные йеменские и литовские блюда. После краткой процедуры обручения женщины ушли в другую комнату, а мужчины остались в зале и, усевшись за стол, воздали должное умению хозяек. Не было ни вина, ни других спиртных напитков, зато кока-кола лилась рекой.
— Хватит с нас двухтысячелетнего рассеяния, — говорили гости одной стороны. — Пора превращаться в единый народ.
— Когда девушка из колена Менаше, — говорили другие гости, — выходила замуж за парня из колена Звулуна, она оставляла обычаи родительского дома и принимала на себя законы, принятые в доме мужа. Так что Мазаль теперь самая настоящая «литовка».
Потом жених произнес специально подготовленную для помолвки речь. Она касалась тонких поворотов в споре Арье-Лейба Ланды с Маймонидом, и Арье, разумеется, пытался доказать, будто правота на стороне его предка. Такого рода речи принято произносить на всех помолвках, но молодых женихов обычно прерывают пением. Не каждый способен составить подобающую речь, и, чтобы не краснеть от стыда и не давать пищу пересудам, гости заглушают слова жениха застольными песнями. Арье не перебивали, то ли в знак уважения к фамилии Ланда, то ли в виде сочувствия к его личной судьбе.
Затем слово взял отец невесты.
— В доме скорби молчи, — произнес он изречение Талмуда, — в доме веселья говори. И нет других слов, кроме слов Учения. Но по логике вещей все выглядит наоборот. Там, где скорбят, люди восприимчивее к словам мудрости, там, где веселятся, голова идет ходуном, а мысли убегают далеко. И если скажешь, что ошиблись мудрецы, то скажешь неверно. Потому что наши мысли — не их мысли, и наше понимание человека — не их понимание. В доме скорби люди и без того размышляют о сущности живого, о кратковременности пребывания в мире. К чему напоминать им об этом? Ай, а в доме веселья, — он замолк и стал раскачиваться из стороны в сторону, — ай, в доме веселья, где голова идет кругом, ноги пускаются в пляс, и кажется, будто все и всегда будет как в эту счастливую минуту. — Тут он обвел глазами стол, притихших гостей и перевел взгляд на жениха. — Родные лица, покой, обилие пищи, молодость, радость существования… Ай, в доме веселья, вот когда надо говорить!
После речи долго пели, успокоившись, хорошо и весело доедали закуски, затем принялись за главные блюда. Все смешалось в доме Ланды: сладковатую фаршированную рыбу окунали не в хрен, а в огненный йеменский схуг, а джахнун — коричневые колбаски из ароматного теста, сутки томившиеся в печи, — намазывали форшмаком. В общем, помолвка получилась вкусная и добрая, какой, впрочем, и полагается быть счастливой помолвке.
Промельками желтых солнечных пятен по утренней подушке заскользили дни. Косолапо переваливаясь на субботах, двинулись недели. Пришло время ставить памятник. У простых, несведущих в Законе людей сложился обычай завершать первые тридцать дней траура открытием памятника. Обычай неправильный, вредящий душе покойного. Но у простонародья иные представления о действующих в мире законах, и не дело ученых приставать к ним со своим пониманием. Кто хочет научиться, пусть приходит и спрашивает, тот, кто не хочет, волен жить по собственному разумению.
Правда, потом… впрочем, это самое манящее «потом», вынесенное за скобку пенного оскала смерти, часто вызывает
