class="p1">Василиски смотрели на товарища кто со страхом, кто с восхищением, а Афанасию стало противно до дурноты. Он не сразу понял, что Еммануил услышал его молитву и спас его от ужасной участи. Ведь это ему бы досталось отгибать голову непокорного ярыжки, ему слушать предсмертный хрип и бульканье, с которым кровь лилась из перерезанного горла.
Он выбежал во двор без зипуна и долго ходил от стены к стене, не чувствуя мороза.
Чудо продержалось всего два месяца. За это время Онисифор отправлялся на живое дело еще три раза, и еще три василиска с расширенными от восторга глазами рассказывали поутру о ночных подвигах. Афанасий остался последним, всем было ясно, чей следующий черед, и когда Онисифор объявил – сегодня пойдем на боярина, – взоры василисков обратились на него.
– Бояре Бежецкого Верха, – пояснил наставник, – переметнулись на сторону Москвы. Пора преподать им урок, напомнить о настоящем хозяине. Я выбрал самого матерого, заводилу. Не будь его, многие бы хранили верность князю. Этот лис хитростный речами сладкими других честных бояр улестил. Пришло время расплаты.
До Бежецкого Верха добирались два дня. Полозья саней скрипели по снегу, лошадь мерно мотала головой, морозный чистый воздух был сладок для дыхания. Ехали и днем и ночью, и Афанасий, запрокинувшись на спину, со страхом рассматривал высокое звездное небо.
– Запомни, сынок, – учил Онисифор, – в деле нашем нет ни злобы, ни злодейства. Мы точно меч в руке праведной. Разве задумывается клинок, кого он разит? Разве жалеет он жертву или ненавидит ее? Конечно нет! Выполняет свою работу, подчиняясь воле хозяина, и нам с него пример брать положено.
– А кто хозяин? – спрашивал Афанасий.
– Придет время – узнаешь. Покамест я твой наставник, меня и слушай. Был бы жив Гнедко, светлая ему память, он бы тебя на первое дело повел. Но не дал Господь, поэтому я для тебя как отец.
Ту первую свою кровь на всю жизнь запомнил Афанасий. Вот и сейчас, в темнице, лежа на охапке гнилой соломы, прикованный цепью за шею, он мгновенно мысленно оказался перед воротами боярской усадьбы.
Им повезло, накануне вечером боярин вернулся с охоты, и челядь, по своему обыкновению, перепилась. Сторожа, подогретые крепким медом, тоже заснули, завернувшись в толстенные тулупы. Причин для беспокойства не было, а уж о нападении и мысли ни у кого не возникало. Кто в Бежецком Верхе посмел бы покуситься на всемогущего боярина?
Стояла глухая середина ночи. Сбросив зипун, Афанасий играючи перелез через забор. Умению взбираться по веревке на неприступную стену василисков обучали с младых ногтей. Бесшумно спрыгнув в снег, он подкрался к калитке и отодвинул засов. Онисифор черной тенью скользнул внутрь.
Сторож на крыльце боярских хором что-то почувствовал и, проснувшись, преградил путь незваным гостям.
– Кто такие? – хриплым ото сна голосом спросил он.
– Свои, не узнаешь? – ответил Онисифор и легко, точно шутя, прикоснулся кинжалом к его груди. Сторож захрипел и начал заваливаться, Онисифор подхватил тело и тихонько уложил на пол. Случившееся не показалось Афанасию ни страшным, ни странным. Убить человека выходило проще, чем волка, не говоря уже о медведе.
В горнице было пусто. На столе лежали меч в богато украшенных ножнах и меховая боярская шапка, стояли, прислоненные к стене, копья и рогатины. Онисифор кивнул Афанасию на рогатину – возьми, мол, – а затем указал пальцем на дверь в спаленку. Жарко натопленную ложницу освещал лишь огонек лампады перед иконой. Боярин и толстая боярыня, развалившись, заливисто храпели в два голоса на широкой кровати.
– Представь себе, что перед тобой медведь, – сказал Онисифор, плотно затворяя за собой дверь. – Нет, этот зверь, – он пренебрежительно указал подбородком на спящего, – похуже медведя будет. И куда опаснее.
От звука его голоса боярин проснулся, сел на кровати, секунду недоуменно таращил глаза на незнакомцев, а затем побагровел от гнева и зарычал:
– Вы как сюда попали, смерды? Вон, дрянь! Вон, мразь!
Онисифор одной рукой рывком поднял его на ноги, прижал к бревнам стены, а второй рукой не глядя отыскал концы рогатины и приставил к груди боярина.
– Слово пикнешь, тебя этот малый насквозь проткнет.
Афанасий через плотно упертую рогатину чувствовал, как бьется и трепещет человеческое сердце.
Боярыня с несвойственной для столь массивного тела прытью соскочила с кровати и повалилась в ноги.
– Смилуйтесь, не убивайте, золота не пожалеем. Не губите душу православную, вы ведь не татарва какая-нибудь, в того же Христа веруете!
– Заткнись, сволочь московская, – буркнул Онисифор.
Боярин криво дернул ртом.
– Не унижайся, дура, они не за золотом пришли.
Он сразу все понял, не зря служил боярином, соображал быстро.
Боярыня истошно завизжала. Онисифор коротким ударом опрокинул ее на постель. Визг захлебнулся, перешел в хрип. Боярин дернулся, Афанасий прижал рогатину и чуть наколол. Тот охнул, два темных пятна стали расплываться на рубашке. Но дергаться перестал.
Онисифор заткнул боярыне рот платком, связал руки. Та мычала, билась многопудовым жарким телом. Тогда он схватил подушку, набросил на лицо, придавил.
– Бабу-то за что, зверь? – срывающимся от ненависти голосом выкрикнул боярин.
Онисифор не ответил, продолжая прижимать подушку. Когда боярыня засучила ногами – отбросил подушку в сторону. Женщина лежала неподвижно, шумно дыша через нос, обводя помутившимся взглядом комнату.
Онисифор вернулся к боярину и огласил приговор: за подлую измену, вероломство, нарушение клятвы – к смертной казни.
– Какой еще клятвы? – перебил боярин. – Кого я предавал?!
– Да ты при мне, подлюка, – воскликнул Онисифор, – князю Дмитрию Юрьевичу крест целовал, а теперь кому служишь?
– Когда это было, – возмутился боярин. – Сколько лет прошло, как нет Шемяки! Кому верность хранить?
– Сыну его, делу его. Верность временем не тратится, клятва стоит вечно.
– А я тебя узнал, – процедил боярин. – Ты из ближних дружников, верный пес шемякинский. Кат беспощадный, сколько крови на руках твоих! Советовали великому князю Ивану Васильевичу разыскать вас да под корень извести, а он пожалел. По молодости и неразумению. Вот мне доброта его и аукнулась.
– Ты бы не пожалел, я знаю. Кончай его, василиск.
– Василиск, имечко придумали! Холопы, – скривился боярин.
Афанасий замешкался, тогда Онисифор опустил руку ему на плечо и подтолкнул. Афанасий приналег, концы рогатины прошли сквозь тело и с глухим стуком уперлись в стенку. Боярин громко выпустил злого духа, потом захрипел, задергался и начал оседать на пол. Кровь хлынула двумя ручьями, пестря белую рубашку, боярыня замычала через платок, из широко распахнутых глаз полились слезы.
На обратном пути их никто не заметил. Онисифор вышел через калитку, велел Афанасию запереть засов изнутри, а самому перебраться прежним способом через забор.
– Пусть на своих думают.
