– Прекрасно понимаю. – Я достал кошелек, достал оттуда шиллинг и протянул ему.
– Ну ладно, – сказал он, хитро улыбнувшись и показав крепкие желтые зубы, – именно столько попросил бы любой на моем месте. Можете считать, что нашли во мне друга, настоящего друга. Если хотите, я могу отвести вас в таверну «Гусь и колесо» и показать Гринбилла. Он не мой приятель, и я не хотел бы, чтобы он меня видел, но я могу показать вам его. При условии, что вы купите мне там что-нибудь выпить.
Было похоже, что я смогу разрешить дело за день или два; как раз то, что нужно для возвращения к прежнему рабочему ритму.
– Буду премного благодарен, – сказал я Литтлтону. – А если окажется, что этот Гринбилл и есть наш поэт, или если он выведет меня на его след, получите еще один шиллинг, обещаю.
– Приятно иметь с вами дело, – сказал он. Потом взял пустую кружку и сунул ее в мешок, лежавший возле стула, на котором он сидел. – Это моя, – объяснил он, – или такая же, как моя.
– Уверяю, мне нет никакого дела до кружек мистера Аффорда.
– Вот и отлично, – сказал он. Потянулся через стол, взял мою кружку с недопитым элем, осушил ее и положил в свой мешок. – Вы очень добры.
Глава 3
Как только судья Роули огласил приговор, я знал, что мне не разрешат вернуться в относительно удобную комнату, которую я занимал в Мастерс-сайд. Эта привилегия обошлась мне недешево, но того стоила, поскольку уберегала от опасного общения с заключенными в общих камерах. Однако люди, приговоренные к повешению, должны были, невзирая на их имущественное положение, содержаться в особых камерах, предназначенных для этих несчастных, к числу которых теперь принадлежал и я. Хотя я понимал, что меня ждут не самые лучшие условия, я совершенно не был готов к суровости, с какой обошелся со мной судья. Когда меня привели в камеру, расположенную в темном, мрачном подземелье Ньюгейтской тюрьмы, один из надзирателей велел протянуть мне руки, чтобы надеть наручники.
– Зачем это? – спросил я.
– Чтобы вы не сбежали. Судья распорядился, и мы выполняем.
– Как долго меня собираются держать в наручниках? – спросил я.
– Полагаю, пока не отправят на виселицу.
– Но это будет только через шесть недель. Разве не жестоко держать человека в наручниках без всякой причины?
– Надо было думать об этом прежде, чем убивать того парня, – сказал он.
– Я никого не убивал.
– Тогда надо было думать об этом прежде, чем вас схватили за то, чего вы не делали. А теперь протяните руки. И не думайте сопротивляться, замечу я, иначе, чтобы надеть наручники как следует, придется вас оглушить. У меня огромное желание дать вам по башке, если не будете делать, как вам велят, и тогда я смогу сказать своим ребятишкам, что дрался с самим Беном Уивером.
– Если желаете обменяться ударами, – предложил я, – приму ваше предложение с удовольствием. Но, подозреваю, мысль о честном бое вам чужда.
Крепко зажав в ладони подарки симпатичной незнакомки, я протянул руки и позволил мерзавцу надеть на меня наручники. Потом меня заставили сесть на деревянный стул, стоящий посреди комнаты. Здесь мне на ноги надели кандалы и закрепили их цепью на крюке, торчавшем из пола. Я мог сдвинуться не более чем на несколько футов.
Когда надзиратели ушли, у меня появилась возможность осмотреться. Помещение было не такое уж маленькое – около пяти футов в ширину и десяти в длину. Кроме стула, на котором я сидел, в комнате имелись грубый тюфяк, до которого едва доставала цепь, больших размеров горшок для справления нужды (судя по размеру, опорожнять его собирались не часто), стол и маленький камин, незажженный, несмотря на холод. На самом верху одной стены было маленькое и очень узкое окошко, чуть выше уровня земли. Окошко едва пропускало дневной свет, и через него вряд ли можно было выбраться наружу: сквозь прутья не смогла бы пролезть даже кошка.
Я сделал глубокий вдох и тотчас пожалел об этом: воздух оказался невыносимо спертым от скученности заключенных в соседних камерах, а также от тех, кто уже давно отправился в мир иной. В ноздри ударила вонь переполненных и давно не опорожнявшихся нужников. К ней примешивался запах блевоты, крови и пота.
Звуки тоже не утешали. По каменному полу процокали крысиные коготки, а прямо в ухо, не дав мне времени приспособиться к новому окружению, вгрызлась вошь. Где-то вдали всхлипывала женщина, а кто-то рядом смеялся как сумасшедший. Моя камера, одним словом, представляла собой мрачное место, так что не прошло и двух минут после ухода надзирателей, как я начал планировать побег.
Я не был мастером побегов, но в молодые годы мне не раз приходилось проникать в дома после того, как травма ноги прервала мою карьеру кулачного бойца. Поэтому я кое-что знал об отмычках. Я взвесил на ладони устройство, которое вложила мне в руку симпатичная незнакомка, словно его вес мог объяснить, как им пользоваться. Вес ничего мне не объяснил, но я не мог допустить, чтобы усилия дамы оказались напрасны. Правда, я понятия не имел о том, кто она и почему мне помогала, но решил, что лучше все это выяснить на свободе.
Поэтому я сосредоточил свое внимание на замке кандалов. Мои руки были соединены в запястьях, и я не обладал гибкостью, свойственной домушникам, но мне не мешал страх быть пойманным, поэтому вскоре после упорной работы я сумел вставить отмычку в замок. Какое-то время понадобилось, чтобы нащупать пружину, и еще чуть больше времени, чтобы ее отжать, но мне удалось привести в действие спусковой механизм менее чем за четверть часа. Как восхитительно звучало бряцанье металла, как музыкально лязгали цепи и кандалы! Мои руки теперь были свободны. Потерев запястья и насладившись вновь обретенной свободой, я принялся за освобождение ног.
Сделать это было немного сложнее, поскольку работать приходилось под неудобным углом, через пятнадцать минут в комнате наступили сумерки, и мои пальцы, не привыкшие к такой тонкой работе, устали. Но вскоре мне удалось избавиться от кандалов.
Однако радоваться было рано. Я мог теперь свободно двигаться по камере, но не мог из нее выйти. Более того, если бы меня застали без кандалов, я тотчас оказался бы еще в более ужасном положении. Теперь надо было действовать быстро. В сгущающихся сумерках я оглядел камеру. Наступление темноты, естественно, было мне на руку, так как в сумерках поймать меня было сложнее. Однако темнота усиливала мою меланхолию.
Почему все это случилось со мной? Как оказалось, что меня приговорили к виселице за преступление, которого я не совершал? Я сидел, опустив лицо в ладони. Я был готов разрыдаться, но тотчас заклеймил себя позором за малодушие. Я освободился от оков, и я был полон сил. С деланой решимостью я сказал себе, что эта тюрьма недолго будет моим обиталищем.
– Кто это там гремит? – услышал я голос, искаженный толстыми стенами темницы.
– Я новенький, – сказал я.
– Я знаю, что ты новенький. Слышал, как тебя привели. Я спрашиваю, кто ты, а не как давно ты здесь. Мужчина ты или дохлая рыба? Когда мамочка угощала тебя свежим пирогом, тебе не терпелось узнать, с маком пирог или со сливами, а не когда она поставила пирог в печку.
