превратились в липкую, чавкающую под ногами грязь. Кое-где можно было и по колено увязнуть. Солнце выглядывало редко, а когда появлялось, то уже не могло просушить всю слякоть.
“Вот хляби-то стоят! — ворчал деревенский люд. — Скорей бы зима, пущай всё это замёрзнет!”
Листва с деревьев облетела, и колышущиеся на ветру голые ветки напоминали слепо шарящие по воздуху кривые руки. Смотреть на это было тревожно и неприятно.
Настроение у многих было под стать погоде: унылое, вялое. Очень хотелось не выходить из избы и весь день сидеть на тёплой печке, но крестьянин такой роскоши себе позволить не мог.
Впрочем, сельчане находили способы поднять настроение. Кто-то пел, кто-то шутил и рассказывал истории, кто-то крестился, глядя на небо и смиренно принимая непогоду. А кто-то и горячительными напитками баловался.
…Трое молодых мужчин расположились в большом сарае. На деревянную полку они постелили чистую тряпочку и на ней разложили закуску: чёрный хлеб, варёную картошку и несколько варёных же карасиков. Рядом поставили крынку, от которой тянуло сивушно-медовым запахом, и кружки.
Предвкушая, как сейчас выпьют и закусят, парни выкатили пеньки, оставшиеся от распилки брёвен, и уселись на них, как на табуреты.
— Ну, разливай, Ваня! — сказал Тимофей Бучалин. Именно в его сарае всё и происходило.
Верный Иван взял крынку и плеснул всем по чуть-чуть, потом протянул каждому кружку в руки, а свою взял последним. Оба гостя с ожиданием посмотрели на хозяина: мол, скажи что-нибудь.
— Давайте выпьем за хорошую погоду! Чтобы побыстрее распутица закончилась, — сказал Тимофей.
— Да-а-а-а! — дружно поддержали гости и сдвинули кружки.
Выпили, крякнули, закусили, выпили ещё раз. Неугомонный Иван стал рассказывать историю, как летом в соседней деревне поймали юнца из чужого села, который подглядывал за купающимися девками. Наглеца отстегали крапивой и надавали тумаков, чтобы впредь вёл себя прилично.
Все посмеялись, потом Тимофей стал рассказывать, как ездил в Рыбинск на ярмарку. Иван поддакивал, а вот третий участник застолья в сарае помалкивал и говорил только тогда, когда к нему обращались, или когда промолчать было совсем невежливо.
Этого третьего звали Семён Кипаев. Он был другом и соседом Ивана, но, в отличие от него, был парнем медлительным, тихим и довольно скромным. Семья его жила небогато, и здесь, у зажиточных Бучалиных, он чувствовал себя неловко. Он и идти-то сюда не хотел, но Иван уговорил.
Выпили ещё по одной, закусили и снова завели разговор.
— Тимох, а чего мы в сарае сидим, не дома? — спросил Иван. — Чай, дома-то теплее, уютнее.
Он хотел было пошутить что-то вроде: “Мы что, Алёниной кочерги боимся?”, но, помня о буйном нраве двоюродного братца, промолчал.
— Да батяне моему нездоровится, — с досадой и беспокойством ответил Тимофей. — Спиной занедужил, лежит на печке злой, как чёрт. Ну его…
Иван понимающе закивал, а Семён степенно сказал:
— Здоровья Кузьме Егорычу!
— Ага, — кивнул Тимофей. — За это и выпьем!
Сказано — сделано. Время за выпивкой и разговорами летело незаметно.
В голове шумело, очертания предметов потеряли чёткость и поплыли. Тело расслабилось, и промозглая осенняя сырость перестала раздражать.
В мыслях теперь царили приятная лёгкость и пустота. Все проблемы стали казаться ерундой, мелочами, не стоящими никакого внимания.
Тимофей вдруг почувствовал, как хороша жизнь, просто прекрасна, и что он любит весь мир, всех людей вокруг!
— Ваня! Сокол ты мой! Дай я тебя обниму! — вскричал Тимофей и сграбастал брата в охапку.
Привычный к таким пьяным нежностям Иван обнял его в ответ и похлопал по спине, а вот Семён молча отодвинулся подальше. Но Тимофей, не заметив этого красноречивого жеста, полез и к Семёну.
— Не спорь! — шепнул другу Иван. — Пусть его. А то он разозлится и драться начнёт.
Оторопевший Семён сидел неподвижно, пока Тимофей обнимал его и трепал по щекам:
— Эх, Сёмка! Хороший ты парень, смирный! Да, Вань?
Тот кивал.
Наконец Тимофей вернулся на свой пенёк. Ещё раз выпили, и расхрабрившийся Семён тоже стал рассказывать какую-то историю. Делал он это очень путано, занудно, и Тимофей сначала слушал его, а потом заскучал и стал глазеть по сторонам.
Вдруг стены сарая показались какими-то другими. На них, как всегда, висела хозяйственная утварь, но что-то в них изменилось. Пока Тимофей силился осмыслить, в чём дело, слева с полки раздался какой-то шорох.
— Вот мыши обнаглели! Средь бела дня бегают, — раздражённо сказал парень. — Надо кота сюда закинуть. Обленился, гад, мышей не жрёт.
Слева донёсся отчётливый звук, странный, будто кто-то, обутый в сапоги с подбитыми каблуками, чеканил шаг по дереву.
Озадаченный Тимофей встал, отодвинул лежащие на полке вещи. Пусто.
— Показалось, наверное, — пробормотал он себе под нос.
— Тимоха, ты что там делаешь? — спросил его Иван. — Садись, закуси. На вот тебе хлеба с рыбкой очищенной.
Тимофей отвёл взгляд и сел обратно. Но тут на противоположной стене загремело, забренчало, и с полок сами собой стали падать вещи.
Но там никого не было!
Встревоженный Тимофей подскочил, раскидал упавшие вещи, внимательно оглядел полку и даже заглянул под неё.
Снова никого.
— Домовой озорует что ли? Скажу Алёне, пусть каши ему поставит.
Тимофей отвернулся от полки и перевёл взгляд на собутыльников…
— АААААААА!
По осеннему стылому воздуху полетел крик ужаса, долгий, страшный, от которого кровь стыла в жилах.
Это вопил Тимофей.
Нечисть украла Ивана и Сёму!
Вместо них на пеньках сидели какие-то уродливые черти.
На месте брата скалило острые, как иголки, зубы лохматое чудище. Оно всё состояло из круглых шаров, как снеговик, но было покрыто коротким бурым мехом. Верхний шар-голову венчали выпученные глаза-бельмы без зрачков, маленькие уши и безгубая огромная пасть, делившая голову чуть ли не напополам. Из шара пониже торчали три руки: две росли по бокам, а одна — прямо из груди. В средней руке чудище держало кружку.
А вместо Семёна на пеньке восседало существо, похожее сразу и на рыбу, и на птицу: плоское, как у филина, “лицо”, большие круглые глаза, перьевые пучки-уши. Но вместо клюва болтался длинный, похожий на комариный хоботок. Ниже шеи — плоское рыбье тело, покрытое крупной чешуёй, но длинные тонкие ноги. Эта тварь не могла похвастаться большими зубами, да и руки у неё было всего две. Но зато на них бугрились мышцы, да и шестипалые ладони заканчивались длинными иссиня-чёрными когтями.
