нового тела.
– Видит, видит, матушка, только согревает меня каша в желудке, да очаг, что Морти разожгла. А вот те люди, которым ты наследство спровадила, теперь сами согреваются, а мы голодом чаще, – ответила я женщине. Она начала было снимать платок, но, видимо, очумев от моих слов, замерла с открытым ртом.
– Чего встала как вкопанная? Где ужин мой? Ты опекунша моя, судя по всему, так чего же дитя не кормишь, вон, мослы одни – откуда ни посмотри, – оголила я свои колени. Она уставилась на них.
– Святость в лишениях, а ты, коли неблагодарная, и забыла, что наш священник говорит, пора в церковь идти, и слова свои замаливать, – зашипела Лаура.
– Ладно, скажи, ты ела чего сегодня? – я поняла, что перегнула палку, и решила придержать «коней».
– Завтраки и обеды в церкви бесплатны для истово верующих…
– А для их детей как же? Я еще хожу еле, ты думала, что мне силы нужны? Хоть бы кусок хлеба принесла, – пробурчала я себе под нос, и аккуратно встав, направилась к лестнице – то еще испытание, скажу я вам.
– Иди, иди, и думай о словах своих, может Бог и простит тебя! – уже громко кричала она мне в след. Я вошла в комнату и воткнула в дверную ручку, роль которой выполняла штука, похожая на скобу, палку от метлы, что принесла снизу, вернее, я опиралась о нее на лестнице. Нечего тут дымить.
– А сейчас, детка, ложимся и спим – сон наше единственное лекарство, потому что он бесплатный, – сказала я себе, улыбнулась, и залезла под одеяло – каша приятно тяжелела в желудке. Долго думала о том, что не похоже, чтобы здесь было хоть что-то отдаленно похожее на социальную защиту. Быстрее бы встать на ноги, чтобы осмотреться. Еще нужно придумать что здесь делать, да и есть ли у меня вообще, права. С этими мыслями и заснула.
Еще пару дней приходила Морти, и мы вместе варили кашу – она приносила молоко и немного хлеба. Морти рассказывала о городе, чем он живет, кто здесь главный, какие праздники в городе самые важные, с какими соседями лучше и вовсе не вступать в диалог. Вечером перед приходом матери я запиралась и просто засыпала – уставала от самых простых дел страшно.
Через неделю я проснулась, и поняла, что могу дышать полной грудью – боль была тупой, и такой далекой, что походила больше на рассказ о ней, а не саму боль.
– Сегодня на городской площади будет рынок, а еще, говорят, что будут представления и даже силачи, – рассказывала Морти, отваривая мне два принесенных с собою яйца.
– Морти, слушай, а сколько тебе лет?
– Тридцать три, – удивленно ответила она.
– И у тебя двое детей? Муж?
– Да, они с матерью мужа остаются дома, пока я хожу. Никто не знает, что я вам помогаю, иначе не отпустили бы ни за что, а мне тебя жаль – ты на мою старшую дочь очень похожа, да и годами вы почти вровень – ты на год ее постарше.
– Во сколько же ты вышла замуж?
– В пятнадцать, – удивленно ответила Морти.
– Значит, думаешь, и мне пора?
– Пора, только я же говорила – не возьмет тебя никто.
– Твоя правда, набор костей, метр кожи и голубые озорные глаза, – решила я пошутить.
– Не голубые, а зеленые, – серьезно ответила Морти. – Тебе лучше говорить, что тебе тринадцать, а то засмеют.
– Зеленые глаза? Слушай, а почему у нас дома зеркала нет? Ты знаешь, что такое зеркало?
– Конечно, я ж не из провала!
– Из чего?
– Из провала – это место такое у нас на окраине – там шахта была, она осыпалась, а кое-какие деревянные своды остались, там зимой нищие живут. Вот у них только зеркала дома нет.
– А еще у нас… Мда, чот вообще грустно все. А ты мне можешь принести зеркало?
– Твоя мать считает, что зеркала для зла, она на ощупь причесывается.
– Да я уже поняла, что мне сказочно повезло родиться у этой женщины. Так что там с зеркалом?
– Давай тебя помоем – воду я уже грею, аж два ведра, – указала она на очаг. Причешу тебя, и на улицу выйдем. Дочка моя тоже на ярмарку придет, а мы по дороге в витрину посмотрим. Ты себя раньше только в ней и видела.
– Я совсем страшная? – вздохнув, спросила я.
– Не совсем, а если кормить, то красавицей станешь – у тебя и глаза отцовы, и волосы. И мозги, вроде, тоже его теперь.
– Ладно, поправиться – это нам как два пальца…
– С такой матерью, да еще в монастыре… Не советую мечтать, – перебила меня Морти, поняв, что я хотела сказать. Для меня, всю свою жизнь, борющуюся с лишними кило, ощущать себя дистрофиком было ново – я могла сесть на табурет, рядом поставить на него стопу, а колено в этот момент прижималось к груди. Вернее, к месту, где она должна быть. Ощущения новые и от этого просто дикие. А еще, на табурете сидеть было больно – кости упирались в дерево.
– Ладно, Морти, раньше времени не надо меня оговаривать, решила мыть, иди и мой, – прервала я беседу и тихонько, по привычке, начала подниматься наверх.
Небольшая сидячая ванна занимала угол в туалете. Морти принесла туда два ведра воды, что согрелись на очаге, потом разбавила холодной, заставила меня раздеться и залезть в воду. Кожа, сразу, как я разделась, стала похожей на голубую пупырышную курицу, что покупала моя настоящая мать в восьмидесятых. Так вот почему они были такими – их долго не кормили, а потом ощипывали еще до смерти, они моментально замерзали и умирали от своего же вида. Я засмеялась, чем страшно напугала Морти.
– Я подумала, что на курицу похожа, – решила я успокоить ее, показав ей мурашки на бедре.
– Ты видела курицу? – она так удивилась, что даже перестала поливать меня водой. Словно я заявила, что видела динозавра.
– А ты нет?
– Я видела, а вот ты… Священники запрещают ее есть тем, кто в церковь ходит. Даже твой отец никак не мог уговорить мать, и кормить тебя мясом. Сам он ел в харчевне.
–
