пред вами Преклонить я не посмел И влюбленными мольбами Вас тревожить не хотел. Упиваясь неприятно Хмелем светской суеты, Позабуду, вероятно, Ваши милые черты, Легкий стан, движений стройность, Осторожный разговор, Эту скромную спокойность, Хитрый смех и хитрый взор. Если ж нет… по прежню снегу В ваши мирные края Через год опять заеду И влюблюсь до ноября.
Свой «деревенский опыт» Пушкин попытался подытожить в написанном этой зимой в Павловском «Романе в письмах» (такое название укоренилось за черновой рукописью, не имеющей окончания). «Роман в письмах» чрезвычайно интересен тем, что здесь впервые Пушкин нанес на бумагу некоторые свои тайные мысли о сословиях в России, положении помещиков и крестьян и даже вынашиваемые планы на будущее. Но в контексте данного очерка знаменательно то, что своей истинной публикой поэт считает «уездных барышень», воспитанных «нянюшками и природой» и выросших «под яблонями и между скирдами».
Тяга Пушкина в «тверские пенаты» была столь велика, что он, свернув с прямой дороги, заехал в Малинники по пути из Арзрума в Петербург. Заглянул он и в Берново. Однако в Малинниках он застал только одну из «тригорских барышень» Анну Николаевну Вульф «с флюсом и с Муром». Поэт сделал шутливую приписку с отчетом об этом визите в ее письме к Алексею Вульфу. При получении этого письма последний записал в дневнике, что Пушкин «не переменился с летами и возвратился из Арзерума точно таким, каким и туда поехал — весьма циническим волокитою»[35].
Но вновь немного о Бернове. Пушкин хорошо запомнил местную легенду, в основе которой лежит истинное происшествие. Лет тридцать назад к Ивану Петровичу Вульфу («бесподобному дедушке» Анны Керн) заезжал московский главнокомандующий Тутолмин. Его лакей — столичный фатоватый франт — соблазнил дочь местного мельника — первую красавицу в округе. Вскоре столичный щеголь вернулся со своим барином в Москву, оставив девушку беременной. Она не снесла позора и утопилась в берновском омуте. Не трудно видеть, что эта стародавняя быль послужила основой пушкинской «Русалки». Берновский же омут привлек внимание Левитана (наверняка под обаянием замечательной, хоть и не завершенной пьесы); художник запечатлел его на своем знаменитом полотне.
Последний раз в «тверских пенатах» Пушкин был по пути в оренбургские степи за материалами о Пугачеве. С дороги он писал жене 21 августа 1833 года:
«Вчера, своротя на проселочную дорогу к Яропольцу, узнаю с удовольствием, что проеду мимо Вульфовых поместий, и решился их посетить. В 8 часов вечера приехал к доброму моему Павлу Ивановичу, который обрадовался мне, как родному. Здесь я нашел большую перемену. Назад тому пять лет Павловское, Малинники и Берново наполнены были уланами и барышнями; но уланы переведены, а барышни разъехались; из старых моих приятельниц нашел я одну белую кобылу, на которой и съездил в Малинники; но и та уже подо мною не пляшет, не бесится, а в Малинниках вместо всех Анет, Евпраксий, Саш, Маш etc. живет управитель Прасковии Александровны, Рейхман, который попотчевал меня шнапсом.
Вельяшева, мною некогда воспетая, живет здесь в соседстве. Но я к ней не поеду, зная, что тебе было бы это не по сердцу. Здесь объедаюсь я вареньем и проиграл три рубля в двадцать четыре роббера в вист. Ты видишь, что во всех отношениях я здесь безопасен.
Много спрашивают меня о тебе; так же ли ты хороша, как сказывают, — и какая ты: брюнетка или блондинка, худенькая или плотненькая?»[36].
Остается добавить, что теплые отношения с друзьями из Тригорского и Малинников Пушкин поддерживал до конца жизни.
Болдино
Творцом легенды про «род Пушкиных мятежный» был сам великий поэт; и обаяние его гения оказалось столь велико, что все безоговорочно поверили в эту легенду. На самом деле ничего подобного не было; никто из предков поэта не выделялся яркой индивидуальностью; они были типичными представителями своего социального круга, стремившимися идти в ногу с бурными и не всегда понятными событиями жестоких эпох Ивана Грозного и Смутного времени. Не отличаясь ни большими достоинствами, ни из ряда вон выходящими пороками, они проявили себя заурядными, но тем не менее достойными сынами дворянского сословия, сумевшими сохранить доброе имя в самых трудных обстоятельствах и верно послужить престолу и Отечеству.
Даже изображенный в «Борисе Годунове» Гаврила Пушкин, как бы воплощавший, по мнению поэта, «мятежный дух» этого рода, по словам известного историка С. Б. Веселовского, «в действительности был более ловким и осмотрительным человеком, чем смутьяном и мятежником»[37]. Его дальнейшая благополучная, но ничем не выделяющаяся карьера при дворе Михаила Романова только подтверждает приведенные слова. Поэту же страстно хотелось иного. Он мечтал видеть своих предков активными участниками бурных событий Смутного времени. Поэтому он легко впал в ошибку.
Пушкин в «Истории государства Российского» Карамзина нашел упоминание о том, Евстафий Пушкин был отправлен Борисом Годуновым в Сибирь «в опалу, что на него доводили люди его», то есть по доносу дворовых. На самом деле, Евстафий Пушкин был просто назначен воеводой в Тобольск и фактически стал наместником русского царя в этом далеком краю. Если это и была ссылка, то почетная. Никакой бурной ненависти к Борису Годунову она вызвать не могла. У Пушкиных не было оснований питать мстительные чувства и искать их удовлетворения в стане Лжедмитрия I. Скорее наоборот. Ведь еще ранее при Федоре Ивановиче Евстафию Пушкину были пожалованы большие земли в Арзамасском уезде — в краю мордвы. Центром его владений было село Большое Болдино.
Устроителем усадьбы в Большом Болдине был дед поэта Лев Александрович Пушкин. Им же была построена каменная (на месте прежней деревянной) церковь Успения Божьей Матери. В свое время он упустил возможность «сделать фортуну» во время переворота, возведшего на престол Екатерину II; он — офицер лейб-гвардии Семеновского полка — отказался присягать новой императрице. Об этом Пушкин пишет в «Моей родословной»:
