«Ладно… Ты сказал, я услышал. Будем разбираться. Благодарю за службу. Ступай». Вот и все. А уж как он там разбирался, да и разбирался ли вообще, того Сергей, конечно же, не знал.
И вот, поди ж ты, именно с Кальченко Сергей и сошелся. Даже, можно сказать, подружился. Возможно, это случилось потому, что надо же было ему хоть с кем-то сблизиться, а может статься, оттого, что сам Кальченко был человеком общительным, напористым и энергичным, а потому сближение случилось больше по его воле, чем по инициативе Сергея. Но как бы там ни было, они стали часто встречаться. Иногда у Сергея, иногда у Кальченко. Прапорщик так же, как и Сергей, проживал в одиночестве в своей квартирке, очень похожей на квартирку Сергея. Даже в том же самом доме, правда, в другом его крыле.
Встречались они в основном после работы, по выходным и по праздникам. Что они делали при встрече? Пили водку, беседовали. Иногда в женской компании, но чаще вдвоем. При женщинах, впрочем, никаких серьезных бесед не вели, было, как и полагается в таких случаях, сплошное игривое легкомыслие, а вот когда Сергей и Кальченко оставались вдвоем, беседы случались гораздо серьезнее. Говорил больше Кальченко, а Сергей слушал, соглашался с ним или не соглашался, молчал или возражал — это смотря о чем велась беседа. Так было и в этот раз.
— Тоска! — пожаловался Кальченко. — Ох и тоска же! Лютая тоска! И вчера была тоска, и сегодня тоска, и завтра она будет так же, родимая!.. Ничего, кроме тоски, в здешних местах нет и никогда не будет. Вот в чем беда. А ведь я такой же столичный житель, что и ты. Ты спросишь — как меня занесло в эти погибельные места? Ну, об этом долго рассказывать… Да и не в этом дело! То есть не во мне дело, а в тебе! Я-то что? Я прапорщик. Захочу, и напишу рапорт об увольнении хоть завтра. И уволят меня, куда они денутся. А почему? А потому что я пешка, понятно тебе? Таких, как я, много. А вот ты — другое дело. Ты офицер. А потому как ты ни колотись, сколько рапортов ни пиши, а никто тебя не уволит. Не для того тебя пять лет учило родимое государство, чтобы взять да и уволить! А потому так ты здесь и останешься на веки вечные в лагерных кумовьях. Ну, может, со временем выбьешься в лагерное начальство… А только это одно и то же. Даже еще хуже, потому что на тебе больше будет лежать ответственности. И вот я у тебя спрашиваю — об этом ли ты мечтал? Это ли цель твоей жизни?
— Но ведь мой предшественник Алябьев сумел добиться перевода, — возразил полухмельной Сергей.
— Алябьев! — с нотками презрения произнес Кальченко. — Сумел добиться перевода! Да, сумел! Да вот только… Знаешь ли ты, сколько лет он протрубил здесь в кумовьях, пока там, наверху, изволили обратить внимание на его горестные вопли? Не меньше десяти лет. Десять лет! Можно сказать, все молодые годы. Да и то… У Алябьева были связи, так сказать, мохнатая рука, которая и вытащила его отсюда. А вот у тебя есть мохнатая рука?
— Нет, — ответил Сергей. — Была бы, разве я сюда угодил бы?
— Вот! — Кальченко многозначительно поднял палец. — А потому никто тебе не поможет! А отсюда вывод — спасаться собственными усилиями. Так сказать, спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Вот и делай выводы! — назидательно произнес Кальченко.
— Да какие тут могут быть выводы? — уныло спросил Сергей. — Нет тут никаких выводов. Так, сплошная теория…
— Ну, это как сказать! — не согласился Кальченко. — Умный человек всегда найдет выход. Было бы только желание и понимание. А ты, я вижу, человек умный…
— И что с того? — поморщился Сергей. — Умный, неумный… Значит, не слишком умный, коль угодил в эту дыру.
— Эге! Угодить в дыру может любой, — не согласился Кальченко, — и умный, и дурак. А вот выбраться из нее — это под силу только умному! Вот и соображай!
— Да о чем тут соображать? — криво усмехнулся Сергей. — Выход… Где он, этот выход? Может, его и вовсе нет?
— А может, и есть — да только ты его не замечаешь? — возразил, в свою очередь, Кальченко и посмотрел на Сергея глазами, в которых, казалось, не было ни капли хмеля, хотя пил он наравне с Сергеем.
— А ты, значит, замечаешь? — спросил Сергей. — Ну так подскажи, коль ты такой прозорливый и проницательный!
Но Кальченко, как обычно, уклонился от ответа и постарался перевести разговор на другую тему.
— Вот ты оперуполномоченный, — заговорил он. — Кум… А значит, много чего тебе известно — и о заключенных, и о нашем брате, контролере-прапорщике. Например, о том, что мы делаем свой маленький гешефт. То есть продаем заключенным водку втридорога… Ведь знаешь же? Ну вот, знаешь… И даже докладываешь обо всем Торгованову. А мы на тебя не в обиде. И я тоже на тебя не в обиде. Правильно делаешь, что докладываешь. Такая, понимаешь, у тебя должность. Алябьев тоже знал и докладывал. Да вот только… Скажу тебе по-честному: как все оно было, так и будет. И знаешь почему?
— Догадываюсь, — ответил Сергей.
— Вот и молодец, — поощрительно проговорил Кальченко. — Давай за это выпьем. За твою догадливость.
Они выпили и какое-то время молчали, думая каждый о своем. А затем Кальченко, глядя с хитрецой на Сергея, продолжил:
— Между прочим, и ты тоже мог бы иметь здесь неплохой приработок. Ну а что? Деньги всегда пригодятся. Это здесь нам деньги ни к чему, а вот когда мы отсюда выберемся на широкие просторы да на солнечную часть планеты… А уж там-то без денег просто никак. Вот и разумей… Оно, конечно, ни в какие деловые отношения зэки с тобой вступать не станут. Ты кум, и этим все сказано. Подумают, что это твоя кумовская хитрость. А вот, скажем, если через меня… Тогда другое дело. Я у зэков свой человек. Ну, так как?
— Не хочу, — пьяно помотал головой Сергей. — Не по мне это торгашество. Да и ты прекратил бы. А то ведь рано или поздно…
— Не будет здесь никакого рано и никакого поздно! — уверенно сказал прапорщик. — Здесь, понимаешь ли, такое место, что всегда будет одно и то же. И сегодня, и завтра, и послезавтра. Во веки вечные! Ну, так как?
— Все равно не хочу! — помотал головой Сергей.
— Ну, как знаешь, — спокойно ответил Кальченко. — Дело, конечно, хозяйское…
И он перевел разговор еще на
