вырвется крик:
Будь проклят ты, дьявол фюрер!
Попадание в Сити, Пиккадилли в дыму,
Но без гренков сидеть мы не будем.
Паек наш при нас, и горе тому,
Кто блицкригом грозит храбрым людям.
Мистер Бакстер дал свисток, вытянулся во фронт и объявил:
— Отбой!
— Давно пора, — сказала миссис Смит.
Мистер Фернандес воскликнул взволнованным голосом:
— Нет, нет! О нет, сэр! — И, по-моему, все, кроме миссис Смит, почувствовали, что дальнейшее будет уже не так сильно.
— Тут требуется шампанское, — сказал Джонс. — Стюард!
Оркестр ушел в камбуз, но дирижер остался по просьбе Джонса.
— Шампанское за мой счет, — сказал Джонс. — Вы, безусловно, заслужили бокал.
Мистер Бакстер вдруг опустился на стул радом со мной и задрожал всем телом. Его рука отбивала нервную дробь на столике.
— Не обращайте внимания, — сказал он. — Со мной всегда так. Начинаю волноваться после выступления. Как по-вашему, меня хорошо приняли?
— Очень, — сказал я. — А где вы раздобыли каску?
— Я всегда вожу с собой на дне чемодана кое-какие памятки, и ее в том числе. Я с ней, собственно, и не расстаюсь. У вас, должно быть, тоже так — хранишь вещи, которые…
Что верно, то верно; у меня, правда, они были более портативные, чем стальная каска, но в такой же мере ненужные — фотография, старая почтовая открытка, давнишняя квитанция на вступительный взнос в ночной клуб в районе Риджент-стрит, разовый билет в казино Монте-Карло. Если вытрясти мой бумажник, там найдется немало таких памяток.
— Синие джинсы мне дал помощник капитана, но они не английского покроя.
— Позвольте, я налью вам шампанского. У вас руки все еще дрожат.
— Стихи вам правда понравились?
— Очень живая картина.
— Тогда я скажу вам то, в чем никому не признавался… Уполномоченный противовоздушной обороны X. — это я сам. Стихи моего сочинения. Написаны после майских налетов сорок первого года.
— И у вас есть что-нибудь еще? — спросил я.
— Нет, сэр, больше ничего нет. Ах да! Еще я описал в стихах похороны ребенка.
— А теперь, джентльмены, — объявил казначей, — гвоздь нашей программы в исполнении мистера Фернандеса.
Это действительно оказалось гвоздем программы, ибо мистер Фернандес зарыдал, а его слезы были так же неожиданны, как и дрожь, охватившая мистера Бакстера. Может быть, он злоупотребил шампанским? Или расчувствовался над декламацией мистера Бакстера? Последнее казалось маловероятным, потому что он как будто ни слова не знал по-английски, кроме «да» и «нет». И вот он плакал, сидя в кресле навытяжку; он плакал с большим достоинством, и я подумал: первый раз передо мной плачущий негр. Мне приходилось видеть, как они смеются, свирепеют, пугаются, но чтобы кого-нибудь из них так сразило какое-то горе, как сразило оно этого человека, я не помнил. Мы сидели молча и смотрели на него: тут ничего нельзя было поделать — у нас с ним не было средств общения. Он чуть подрагивал всем телом, как подрагивало все в салоне от вибрации машин, и я сказал себе, что в общем-то скорбь приуготовит нас к приезду в эту черную республику гораздо лучше, чем музыка и пение. Нам было над чем поплакать в тех местах, куда мы плыли.
И тут я впервые увидел Смитов во всем их блеске. Меня покоробило, когда миссис Смит отбрила несчастного Бакстера — ей, вероятно, вообще были отвратительны стихотворения о войне, но теперь она, единственная из нас, пришла на помощь мистеру Фернандесу. Она села рядом с ним и, не сказав ни слова, взяла его руку в свою, а другой поглаживала его розовую ладонь. Словно мать, которая успокаивает ребенка, впервые попавшего на люди. Мистер Смит тут же присоединился к ней и сел слева от мистера Фернандеса, так что втроем они образовали маленькую группу. Миссис Смит негромко гукала, будто это было ее родное дитя, и мистер Фернандес перестал плакать так же внезапно, как и начал. Он встал, поднес к губам старческую сухонькую руку миссис Смит и вышел из салона.
— Ну, знаете! — воскликнул Бакстер. — Что это с ним?..
— Странно, — сказал казначей. — Очень странно.
— Весьма некстати, — сказал Джонс и поднял бутылку со стола. Она была пустая, и Джонс снова поставил ее на место. Дирижер взял свою длинную вилку и ушел в камбуз.
— У этого несчастного человека горе, — сказала миссис Смит. Другого объяснения как бы и не требовалось, и она посмотрела на свою руку, точно ожидая, что кожа сохранит отпечаток полных губ мистера Фернандеса.
— Ах, как некстати! — повторил Джонс.
Мистер Смит сказал:
— Если возражений не будет, я бы предложил закончить наш концерт пением «За дружбу старую до дна!». Скоро двенадцать. Мне бы не хотелось, чтобы мистер Фернандес, сидя один у себя в каюте, думал, будто мы все еще продолжаем… резвиться. — Вряд ли мне пришло бы в голову воспользоваться этим словом для характеристики нашего празднества, но в принципе я с мистером Смитом согласился. Оркестра уже не было, но мистер Джонс сел за рояль и довольно прилично подобрал аккомпанемент этой ужаснейшей песни. Чувствуя себя неловко, мы переплели руки и запели. Без кока, Джонса и мистера Фернандеса кружок у нас получился маленький. Мы еще не успели как следует проверить «дружбу старых лет», а вина в чарках у нас уже не осталось.
7
Было далеко за полночь, когда Джонс постучал в дверь моей каюты. Я просматривал свои бумаги на предмет уничтожения всего того, что власти могли бы истолковать не в мою пользу, — например, у меня хранилась переписка относительно предполагаемой продажи отеля, и в некоторых письмах были рискованные ссылки на политическое положение в стране. Я сидел, погруженный в свои мысли, и ответил на его стук с некоторой нервозностью, точно мы были уже на Гаити и там, за дверью, стояли тонтон-макуты.
— Вы еще не спите? — спросил он.
— Даже не начинал раздеваться.
— А я все сокрушаюсь о сегодняшнем вечере. Вот нехорошо получилось! Правда, материал был очень уж скудный. Но знаете, у меня какое-то суеверие насчет последнего вечера на пароходе — может, никогда больше и не увидимся. Будто под Новый год — когда хочется, чтобы старикан ушел с честью. Ведь умирать можно и по-доброму. Мне было не по себе, когда этот черный заплакал. Ему словно виделось что-то. Впереди. Я, конечно, человек не религиозный. — Он испытующе посмотрел на меня. — И вы тоже, по-моему.
У меня создалось впечатление, что Джонс явился неспроста — не только затем, чтобы посетовать по поводу неудавшегося вечера, а, скорее, с какой-нибудь просьбой или с вопросом. Если бы он имел возможность чем-то пригрозить
