добрались, светать начало. Получили ориентиры, изготовились, начали. Половину боезапаса израсходовали, перекур объявили. Сидим под кустиком, дымим. Кони пасутся.
— Ближе к делу, — перебил его Кузя. — Давай суть самую.
— Сидим, значит, мы, покуриваем, — повторил Сизов, укоризненно взглянув на нетерпеливого Кузю. — Покуриваем, слышим, стрельба. Из таких же, как наши, бьют, серьезного калибра. Откуда, думаем. Ни о каких «соседях» говорено не было. Чудная, выходит, вещь. Посылаем конную разведку — не возвращается. Звоним в штаб округа — ни ответа, ни привета. Провода молчат, как неживые. А стрельба между тем идет полным ходом. Снаряды начинают ложиться в нашем расположении. И совсем не учебные. Враг, значит, с границы повалил. Нам бы ответить, рубануть как следует, да не можем — деревяшки в стволах.
— Ну и как же вы? — опять не вытерпел Кузя.
Но артиллерист не спешил. Рассказывая всю неприглядную правду первых часов войны, он мучительно искал слова, чтобы нечаянно не обидеть тех беззаветных бойцов, которые ничем, решительно ничем не были виноваты в том, что произошло на границе.
— Так вот и встретили мы войну, не сделав ни одного выстрела, — продолжал артиллерист. — А когда до казарм дотопали, там щебенка одна. Мы в лес и подались. Куда же еще деваться?
— А ранило-то тебя где?
— Ранило там еще. Не знаю, как ноги унес.
— Это ты до казарм со своим ранением топал? — спросил Кузя.
— Потопаешь. Да я и сюда тоже не на такси.
— А что это за девочка тут?
— Из какого-то медсанбата.
— Руки у нее золотые, — нарочно чуть погромче сказал Кузя. — Это теперь медицина наша персональная. С нею нас четверо будет?
— Четверо, — подтвердил артиллерист.
— Еще немного, и отделение. — Кузя вытянулся на земле, грудь, как в строю, расправил. И вдруг боль перекосила его лицо — раненую ногу потревожил неловким движением. Но он заставил себя улыбнуться.
Когда начнется война и когда тебя ранят в первые же двадцать четыре часа, хорошо оказаться рядом с таким вот Кузей. Он и дух твой поддержит, и все на свои места поставит. Сизов тоже парень что надо Через десяток минут они уже вместе начали думать, как быть и что делать. Лучше всего, конечно, быстрей пробраться к своим.
— Только вот как быть с медициной? — спросил артиллерист.
— Мы все ей растолкуем, что к чему. Поймет: девочка, но не ребенок. Найдет и она свою часть, — не очень уверенно сказал Слободкин.
— Учтены не все детали, — заметил Кузя, а про себя подумал, смогут ли они, трое раненых, встать на ноги и идти. Идти не до автобусной остановки — бог знает сколько километров по болотам, лесам, бездорожью. Серьезны ли их ранения? — Надо бы посоветоваться с медициной, — сказал он вслух.
Кузя окликнул девушку и, когда та приблизилась, начал разговор:
— Значит, воюем?
Получилось не очень-то деликатно. Девушка сердито посмотрела на него. Он даже смутился, второй его вопрос был не умнее первого:
— А где ваша часть?
— Там же, где ваша, — отрезала она, и все трое поняли, что перед ними такой же солдат, как они, а то, что косы из-под пилотки, так это в порядке вещей. Война есть война, еще и не такое увидишь.
— Правильно сказала, молодец! — поддержал ее артиллерист. — Как звать-то тебя?
— Инна.
Слободкин вздрогнул. Кузя спросил:
— Инесса? А фамилия? Не из Клинска случайно?
И тут же понял, как нелеп его вопрос.
— Нет, не Инесса, — ответила девушка, — а Инна. Через два «эн». Фамилия — Кашпай. Из Гомеля я. А что такое?
— Да нет, ничего, так просто, — смущенно пробормотал Кузя.
— Это уже нечестно, — обиженно сказала девушка, — сразу начинаются какие-то секреты, подозрения. Вы мне не верите? Так и говорите прямо.
Пришлось рассказать Инне о ее тезке. Больше всего девушку тронуло то, что Слободкин каждый день писал письма в Клинск. Она даже не поверила сперва, но когда Слободкин поклялся, что не врет, вздохнула:
— Вот это любовь! А где же она сейчас, ваша Ина? И что теперь будет с любовью?
— С любовью ничего не будет, — опередил Слободкина артиллерист. — Отвоюем, живы будут — найдут друг друга. А вот с письмами подождать придется.
— С письмами придется подождать, — поддержал Кузя, но, взглянув на мрачно потупившегося Слободкина, ободряюще заключил, подводя разговор к главному — Только не здесь же нам ждать? Пробираться надо к своим. Во что бы то ни стало — в путь.
Инна всполошилась:
— Сейчас? Ни в коем случае!
— Что ж, нам немца тут дожидаться? Сама говоришь — рядом он, — сердито оборвал ее Слободкин.
— Но вы ведь раненые… — начала было Инна, однако Кузя прервал их перебранку.
— Разговорчики! — совсем как Брага, строго сказал он, только что песню не велел запевать: враг где-то близко. — Собираемся в путь! Решено!
Инна смирилась. «И впрямь, не дожидаться же здесь, пока немец нас прикончит. Может, свои еще не успели далеко уйти — повстречаем их скоро. Отправлю тогда ребят в госпиталь».
Инна успокоилась и деловито принялась помогать раненым подняться на ноги, сделать первые, самые трудные шаги, разыскала подходящие палки — костылики Слободкину и Кузе, перевязала заново всем троим раны.
И они тронулись в путь.
Медленно, спотыкаясь и часто останавливаясь, чтоб дать передышку то одному, то другому, они побрели на восток, держась подальше от шоссе, прислушиваясь к каждому непонятному звуку.
Так началась их новая, лесная жизнь. Сколько продлится она? Этого никто из них еще не знал. Они скоро вообще потеряли всякую ориентацию во времени и пространстве. Где фронт? Где свои? Долго ли придется искать их? Все окружавшее — дремучий лес, тишина с ее таинственными шорохами — стало похожим на страшную сказку. Они приглядывались и прислушивались ко всему: к лесу, к небу, к собственным голосам. Все, что они слышали и видели вокруг, стало каким-то неестественным, странным, будто нарочно кем-то придуманным.
И только раны, причиняемая ими боль все время возвращали к реальности.
Хуже всего были дела у Сизова. Рана его гноилась и никак не затягивалась. Перевязывая Сизова, Инна каждый раз сокрушалась. Однажды, во время очередной перевязки, она заметила зловещую черноту на руке артиллериста и под секретом сообщила об этом Слободкину и Кузе.
Чернота на руке быстро распространялась. Через день Сизов уже метался в бреду, из груди его вырывалось только два слова:
— Мама. Люба. Мама… Люба…
— Что это? — спросил Инну Слободкин дрогнувшим голосом.
Инна отвернулась. Плечи у нее вдруг стали совсем узкими, детскими. Не оборачиваясь, сказала:
— Ему поможет только лед. Лед или холодная вода. Вон там, у шоссе есть родник, я видела.
После этих слов Кузя тяжело
