ее слезы, застывшие на верхушке? Ели плачут в канун Нового года, а люди, расположившись за праздничным столом, не замечают их слез.
Подчиняя весь мир личному удобству, всесильный человек перекроил его по своему усмотрению на добро и зло. Аргументировал свои деяния, возвел их в канон, после чего, предав зло анафеме, занялся его искоренением. И вот скромные результаты: миллионы сожженных, замученных, убитых и отравленных жизней и торжество каких-то гениальных идей, в действительности прикрывающих путь к власти. Вершится суд высшей справедливости, и неугодный отправляется на костер, чтобы смертью в огне искупить свою вину. Вину в том, что он человек. Вершится суд высшей справедливости, и неполноценные превращаются в рабов. Вершится суд высшей справедливости, и уже нациям уготовлен потусторонний мир. Сильным все дозволено. Их оправдают история, потомки, деловито раскладывающие на чаши весов Фемиды деяния очередного тирана, воздвигнувшего себе памятник на костях и крови.
А если все начинается с мелочей? Сегодня, с молчаливого согласия окружающих, кто-то лишает жизни маленькое дерево и украшает им стол, завтра обогатит жилище шкурой экзотического животного, а послезавтра беззастенчивая модница возьмет в руки удобную сумочку из человеческой кожи — красиво и оригинально.
Может, я преувеличиваю? Но ведь в это время где-то в бухте Святого Лаврентия неистово кричат от боли детеныши тюленей — бельки. Там с них промысловики живьем сдирают шкуры. Для экономии времени. Прямо на глазах у их матерей. И это делается только для удовлетворения человеческой прихоти. Не зверями, не варварами, а вполне нормальными людьми. Так что же может помешать не вполне нормальным людям делать это не с животными, а с людьми? Этика гуманизма? Но она хороша тогда, когда не противоречит силе. Слишком уж часто человеком движет не гуманизм, а корыстные мотивы. И едва ли гуманизмом он руководствуется, изобретая этническое оружие для неполноценных народов. Изобретая и усовершенствуя мутагенные, канцерогенные, тератогенные и прочие «генные» средства, покушающиеся на саму основу жизни, ее генезис — рождение. А когда этого недостаточно, к услугам хорошо зарекомендовавшие себя бомбы. И так ли уж важно для некоторых, что мир пополнится тысячами дегенератов, уродов и калек. Что поделаешь — издержки великих идей великих людей. Человека приводит в ужас животное, инстинктивно поедающее больных новорожденных, но он до сих пор сознательно сохраняет геноцид и фашизм.
Но почему это происходит? Почему миллионы очень часто бессильны против одного сумасшедшего? Может, безумные идеи руководят миром? Как примириться с тем, что чья-то кощунственная теория направлена на уничтожение жизни, этого непревзойденного чуда, случайно объявившегося в крохотной точке бесконечной Вселенной. Неужели человеческая мысль может быть извращена до такой степени, что воплощение ее требует непременно человеческих жизней?
Я не люблю людей. Не люблю за то, что они думают о смерти себе подобных. Волки — символы кровожадности — гуманнее многих из нас: они убивают неосознанно. Человек почти всегда планирует убийство, лицемерно оправдывая свои деяния какими-то идеями и потребностями.
Может, обделенный человеческим теплом, я просто несправедлив к людям? Любовь ушла от меня, и я в ответ бросил вызов всему человечеству?
Да, мир повернулся ко мне теневой стороной, но пороки человеческого общества я не придумал. И если неправ, то в чем?
Мы не представляем ту грань, за которую нельзя переходить. И не у кого спросить совета. Многовековая история цивилизаций доказала — все, в том числе и гениальные теории, жалкое приближение к действительности. Может, тогда у природы спросить совета? Увы, человеческий ум возвысился над ней настолько, что никогда не снизойдет до этого. Разум скорее исчезнет, чем вновь подчинится природе. Вырвавшийся на свободу безумец предпочитает смерть выздоровлению. И в этой самонадеянности и эгоизме человеческого сознания кроется трагедия союза души и разума. Кроется трагедия человеческого одиночества.
Великие ученые и художники избавлялись от одиночества, погружаясь в творчество. Но я не ученый и не художник, а для иллюзий слишком трезв. Сознание твердит мне: «Это глупость, глупость, глупость…» Я спрашиваю: «А что не глупость?» и слышу: «Всё глупость, и жизнь глупость. Суета сует, всё суета».
Должен ли я соглашаться? Нет, конечно. И я протестую, но решает все мой разум, а не я. При этом презрительно бросает мне: «Ну вот ты, любящий, чувствующий, страдающий, отвергающий расчет, ты же остался одинок со своими чувствами. Тебя не поняли, тебя отвергли, у тебя украли любовь. И кто? Глупые расчетливые люди. А ты протестуешь, мечтаешь о справедливости, бросаешь вызов. Может быть, ты надеешься прожить святым? Этого не будет. Шакалы в человеческом обличье не оставят тебя в покое. Хотя бы потому, что ты не такой, как все. Они отберут у тебя душу — то, чего у них нет, а если не отдашь — отравят ее, удивляясь твоей глупости. Ты этого хочешь? Выбирай: или я, или ты».
Так что мне выбирать: чувства или разум? А может, между ними — посерединке? Взять и взобраться на лезвие бритвы?
Какая колючая елка в этом году. Игрушки как истуканы. А голубая лента, забытая ею, мне уже не нужна — я дарю ее елочке. Мне также плохо и одиноко, как и ей. Как и этой свече со сгорбленным фитилем, который дает жизнь огню. И я поднимаю одинокий бокал за фитиль. Нет, лучше за огонь, который сжигает себя, не заботясь о своем будущем.
Вместе со мной в одиночестве и Джоконда. Почему она смотрит на меня так? Почему в ее прищуренных глазах нет сочувствия? Так женщины не улыбаются. Она смотрит, как божество, и я не люблю ее за это. Глаза и улыбка женщины не должны противоречить ее рукам. Прости меня, Мона Лиза, и прими тост: «За тебя».
Слева телевизор, справа Джоконда. И между ними 38-этажный небоскреб «Сигрем». Дергающиеся фигуры и неподвижное лицо. Звук и безмолвие.
Мысли разбиваются о чудо ХХ века, воплощенное в сталь, стекло и бронзу. Мягкость форм человеческого тела и холод гениального расчета. И музыка Бетховена, как смех ума над жизнью.
Почему человеческий разум не вписывается в доброту реального мира? Почему он не может соединить воедино добро и зло, жизнь и смерть?
Музыка Бетховена у меня выжимает слезы упорства. Моцарт выше слез. И потому он выше Бетховена. Искусство Моцарта объединяет и жизнь, и смерть.
А что, если в музыке Моцарта скрыта истина, которую я
