Это я согласился, не найдя смелости отказать, и устроил из своей квартиры проходной двор. Теперь уже либо обламывать всех моих новых знакомых на полпути, либо будь что будет. Я воспринял это как вызов: смогу ли я чётко и прозрачно выразить своё неудовольствие или проглочу то, что Аркадий пригласил в мой дом гостей, о которых мы с ним не договаривались? И я решил, что смогу или по крайней мере должен заставить себя смочь, иначе… Не знаю, что иначе. Чувство просто было какое-то паршивое, и я не хотел, чтобы оно со мною оставалось. Особенно сейчас, когда и жить-то, возможно, осталось недолго.
Некоторое время я сидел и размышлял над текстом сообщения, которое напишу Аркадию и которым упрекну его в том, что он многовато на себя взял, решив притащить всех, кого ему самому захочется, в мой дом без приглашения. Выписывал, зачёркивал и снова писал уничтожающие и устыжающие формулировки, которыми я бы размазал его нахальство по его наглому лицу, камня на камне не оставив от его заносчивости. Но пока я писал, Аркадий — тоже писал. Все они переписывались в общем чате, а я не обращал на всё это никакого внимания, зациклившись на том, как бы пожёстче ответить им всем. В конце концов, когда я дописал свой сокрушительный пассаж, я развернул окно с перепиской и, прежде чем открывать диалог с Аркадием, мельком глянул в общей чат. И понял, что всё, что я делал до этого, не имело больше никакого смысла.
«Костян, ну всё, мы выдвигаемся, у тебя домофон стоит? Если чё — будь готов по-быстрому открыть. Мы с Ангелиной чуть пораньше придём, парни малёх задержатся».
«Костян, ау, ты тут?»
«Костян, мы выходим щас, чё, всё в силе?»
«Ладно короче, напиши как сможешь. Как напишешь — мы стартуем».
Ну и что? Что я мог на это ответить? Да всё, что угодно, наверное: никто не заставлял меня писать что-то определённое. Мы — это всегда мы, а не кто-то другой, кто заставляет нас что-то делать, и договариваемся мы в любом случае прежде всего с самими собой, потому что с собой договориться всегда проще. Если нам трудно выйти из какого-то положения или в принципе комфортно из него не выходить, мы соглашаемся сами с собой, что, мол, да, тут нас, конечно, оставили без вариантов, тут уж нас загнали в угол, ничего не поделаешь. И делаем то, что от нас хотят, потому что мы сами этого хотим, но в этом себе никогда не признаемся. Ведь гораздо проще сбросить ответственность за себя и за свои решения на кого-то другого: он меня заставил, он меня вынудил, он не оставил мне выбора. Так и живём.
«Да, давайте, я жду», — ответил я и оттолкнулся от компьютерного стола так сильно, что колёсики кресла отвезли меня на другой конец комнаты.
Прошло не больше получаса, как домофон зазвонил. Я не стал спрашивать, кто там — не стал вообще ничего говорить, — просто снял трубку и нажал на кнопку. Затем я прильнул к глазку на входной двери и стал ждать, пока на лестничной клетке покажутся мои первые гости. Первыми, как и предполагалось, пришли Аркадий с Ангелиной. Мы обменялись приветствиями, рукопожатиями и всем таким прочим, а затем прошли на кухню, чтобы продолжить разговор там.
— Значит, напрямую в Радугу не получилось? — спросил я.
— Не, мы решили, что так оно вернее будет. С остановкой в смысле, — ответил Аркадий.
— А что остальные?
— Щас, будут скоро. Должны. Юрец-то вообще далеко живёт, в частном секторе, чуть ли не у леса у самого. А Паха — он там, как в школу идти и ещё чуть дальше по улице короче. Он первее подтянется, я думаю.
Мы ещё долго сидели на кухне и говорили о всяком. В основном — о пережитом и о том, как сложилась судьба наших близких в это непростое время. Я рассказал свою историю, ребята — свою. Ничего хорошего. Отец Аркадия в позапрошлую среду уехал в командировку в столицу. Связь с ним он потерял тридцатого июля — на второй день. С матерью он потерял связь ещё лет пять назад, когда она ушла из семьи, и больше он её не видел. Ангелина же напротив — жила с матерью и хотела, чтобы это так и оставалось, поэтому-то и направлялась в Радугу в сопровождении Аркадия. Плюс, из её рассказов, которые, в свою очередь, представляли собой пересказ слов её родителя, Радуга и впрямь представлялась отличным местом для того, чтобы переждать конец света. Много пищи и питья, не так много людей вокруг, в шаговой доступности все блага цивилизации. Даже на случай отключения электричества в Радуге были резервные генераторы, топливо для которых можно было бы сливать из оставленных на парковке автомобилей. Не бог весть что, но хватило бы на какое-то время для того, чтобы поддерживать привычный уровень жизни. Плюс, хозяйственный магазин, аптеки, отделы бытовой химии, электроники и всего, что только может пригодиться. Если бы наш район на отшибе был страной, Радуга была бы её столицей.
Ещё, если верить рассказам Ангелины, в Радуге был человек с оружием: полицейский, оказавшийся там в самый разгар всеобщей паники и хаоса. Поначалу он нёс службу в торговом центре вместе со своими коллегами. Но, когда всем окончательно стало ясно, что дела плохи, его коллеги решили, что лучше пойдут защищать свои семьи, а немногочисленные люди, застрявшие в супермаркете, уж как-нибудь обойдутся без них. Если верить тому, что писали в интернете, дезертирство, самовольное оставление позиций — или как там всё это дело называется на казенном языке силовых структур — было явлением довольно-таки распространённым, особенно на поздних этапах крушения привычного порядка вещей. Тут можно винить кого угодно, можно навешивать ярлыки и раздавать оценки таким поступкам, но… Но я не собираюсь выступать тут ничьим адвокатом — вот что. С одной стороны, люди долга — люди не железные, хоть и взяли на себя обязательство таковыми быть при поступлении на службу. С другой стороны, если уж взял обязательство — изволь соответствовать. Примеряя всё это на себя, могу сказать лишь, что я не смог бы вынести и малой толики того, с чем столкнулась полиция, армия, спасатели, врачи — все те, кто в первые дни оказался на передовой войны с ожившими мертвецами.
Словом, Радуга была местом изобильным и местом безопасным. Это мы поняли довольно быстро, но даже после этого