принужденности. Все очень поверхностно. Никакой подоплеки. Напустить на себя бодрый вид. Не иметь возможности рассказать единственному ребенку о страхе за свое здоровье, поделиться печалью.
А еще надеяться, что трагедия никогда не размоет изображение на экране, потому что не существует языка, способного справиться с этим. Морис никогда не говорил о жене, но несколько дней назад кто-то рассказал мне о его несчастье. Меня это потрясло. Я всегда замечала в нем какую-то грусть, а когда Морис бежит, кажется, будто он несет некое бремя, выходящее за пределы его избыточного веса. Видимо, бедняга позволил себе слегка расслабиться, что в общем понятно после такой трагедии. Но, к его чести, он сумел прифасониться и побежать; в тот вечер, когда мы бегали под дождем, ярлычки с ценой наконец-таки отстали от его кроссовок. И хотя бег под дождем мог бы показаться романтическим, я не нашла никакой романтики в промокших трусах и носках и в волосах, облепивших голову крысиными хвостиками. Единственным удовольствием после пробежки стало продолжительное отмокание в горячей ванне, со свечами и джин-тоником.
В нашей группе подобрались сплошь хорошие люди, и к настоящему времени я успела поболтать почти со всеми; обычно это происходит, когда мы ждем начала занятия или разбиваемся на пары при ходьбе. Женщины способны многим поделиться друг с другом, даже если совсем недавно были абсолютно незнакомы. Так что мне уже известны свадебные планы Анджелы, ее проблемы с выбором платья и мнение о Меган Маркл (ее вердикт был в общем незамысловат); у матери Морин появились первые признаки слабоумия; помощница учительницы Элиза, судя по всему, должна иметь ангельское терпение; у Зофьи в ее клининговой фирме сейчас занято пять человек, но, если Брекзит слишком усложнит ситуацию, она вернется в Польшу. Одна лишь Яна — закрытая книга, и не только потому, что эта девушка держится особняком, но главным образом оттого, что она бежит слишком быстро, всегда намеренно отрываясь от остальных, словно стремится, не теряя времени, скорее попасть куда-то.
Закрытая книга, некоторые страницы которой неожиданно приоткрываются. В один довольно тихий день, перед приходом школьников и после ухода безработных, Яна приходит в библиотеку. Она узнает меня, но ни единым словом не выдает этого. Девушка хочет записаться. У нее нет удостоверения личности, которое должен предъявлять каждый новый читатель, однако я в нарушение правил записываю ее. А потом провожу небольшую экскурсию, показываю, как зайти в компьютер, и все это время хочу заговорить о наших пробежках. В конце концов, очевидно, потому, что я так и не решаюсь, Яна сама спрашивает, нравятся ли мне занятия. Когда я отвечаю, что пятая неделя оказалась тяжелой, девушка усмехается — уж у нее-то вряд ли возникли затруднения, — но потом говорит, что я молодец. И что потом станет легче.
Я замечаю, что, возможно, уже слишком стара для этого, а Яна качает головой и возражает, что я не старая, после чего, рискуя показаться невежливой, я осведомляюсь о ее возрасте, и девушка сообщает, что ей девятнадцать лет. Спросив ее про родных, я говорю, что моя дочь живет в Австралии, и признаюсь, что я уже бабушка. Яна спрашивает, скучаю ли я по дочери, и я, ответив, что скучаю, интересуюсь, как она устроилась на новом месте. Но хотя Яна говорит все, что положено в таких случаях, я вижу в ее глазах печаль. Она тоскует о прошлом и не может откровенничать об этом. Я не давлю на нее: пережив собственные трудности, мы отлично умеем обходить последствия травмы молчанием.
Яна говорит, что хочет посмотреть по компьютеру, есть ли в городе рестораны, заинтересованные в использовании того, что могли бы производить ее родители-пекари; они надеются подыскать помещение, где можно готовить еду и выпекать хлеб. Я не знаю наверняка, но рассказываю девушке, что, кажется, существуют государственные субсидии для малого бизнеса и всякое такое. Что я наведу справки, расспрошу людей, которые могут об этом знать. Сказав это, я тут же начинаю беспокоиться, что подала беспочвенную надежду на помощь. Но я постараюсь помочь.
А еще я обязательно постараюсь на самостоятельном занятии, завершающем шестую неделю, где нам предстоят пятиминутная ходьба, десятиминутный бег, затем трехминутная ходьба и далее — заключительная десятиминутная пробежка. На словах звучит не так уж плохо, так что я пытаюсь не думать о двадцатипятиминутной пробежке, которой мы должны закончить неделю. Я предложила Яне присоединиться к нашей маленькой компании, но она ответила, что предпочитает бегать ранним утром вдоль реки.
Кажется, я догадываюсь, какой путь она выбрала, и потому предлагаю изменить наш обычный маршрут и пробежать берегом реки перед возвращением к исходной точке. Все одобряют это решение. Только Морис выглядит немного разочарованным, вероятно, потому, что мы не будем пробегать мимо дома его дочери, но он ничего не говорит, и мы отправляемся вдоль медленного изгиба Лагана в сторону устья, там, где река впадает в Лох. Бодрящий чистый воздух пощипывает щеки, одинокий гребец прокладывает по воде ровную борозду, и мы следуем его мерному темпу. По большей части дорога принадлежит только нам, если не считать случайных велосипедистов, которые вежливо звонят в звонки, предупреждая об обгоне.
И вдруг после первой десятиминутной пробежки мы видим их — десятки тысяч скворцов, огромное, зыбкое, пульсирующее облако, которое взрыхляет и заслоняет небо, скручивается и заворачивается само в себя. Мы останавливаемся как вкопанные и пялимся на него, тотчас забыв про вторую пробежку. Кто-то произносит: жаль, что мы не можем вот так же, и Брайан начинает давать какое-то научное объяснение, но я уже больше ничего не слышу. В сердце у меня тоже начинает трепетать скворечья стая: я вижу тысячи наших любимых детей, отправившихся в полет, и мне хочется протянуть руку и махнуть им, позвать домой — или туда, где есть дом, который принесет им счастье.
— С тобой все в порядке? — спрашивает Морис.
— Да, спасибо, Морис. Что-то задумалась.
— У тебя грустный вид.
— Обними меня, Морис, — прошу я.
Он на секунду прижимает меня к себе, и мы начинаем последнюю пробежку.
Брендан и Анджела
Я не ожидал увидеть его там. Вышел после дежурства и обнаружил, что отец Анджелы, Эйдан, стоит возле моей машины и внимательно разглядывает ее, проводя нечто вроде визуального техосмотра, и по выражению его лица и по тому, как его пальцы трогают
