class="p1">И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной
25. II. 40
Милая Ольга Александровна,
Получив Ваше большое письмо, тотчас же написал Вам — и не послал, а накануне Вашего письма послал книгу: сердце сердцу весть подает. Не волнуйтесь, что пишут о нашей России мерзости: это — или невежды, или — враги. Знающие историю и честные — _з_н_а_ю_т_ нас и _н_а_ш_е. Ответьте: читаете ли «Возрождение»36. Там [как это должно] хорошо отвечено невежде. А галки и на кресты марают. От глупых и лживых слов — наше не пропадет. А в минуты уныния читайте Пушкина, вду-мчиво, — и — Евангелие. Знайте: близок день Воскресения России, — и веруйте. А клевета — издавна. Во «Въезде в Париж» — я писал — «Russie»37. И Вы знаете, кто ненавидит, особенно, Р.[28], — ясно. Рад, что «Пути Небесные» по душе Вам. У Вас чуткая, глубокая душа, — Вы поняли книгу, уверен. Но она не кончена: все собираюсь — дальше, но… многое мешает. А дуракам отвечайте смело о России — «узнайте о ней не из энциклопедических словарей и не из бездарных газеток». У Вас есть знающие и ценящие ее: например, проф. N. Ван-Вейк38. Да давайте идиотам читать статью в «Возрождении» — это, по-французски — «открытое письмо»39 — заблуждающимся. Я отвечу ему закрытым, иначе — _н_е_л_ь_з_я. Я говорю об академике-писателе Ш. Моррасе40. Газету я вышлю, если не получаете. Так и суйте в нос, умно написано. А мужа учите русскому языку, упорно — это н_а_д_о: не Шмелева читать, — Россию, Пушкина. Если он не знает по-французски, переведите ему «письмо» Любимова: он чудесно владеет французским языком — и талантлив. Кажется, [1 cл. нрзб.] заканчивать «Лето Господне», чтобы завершить путь свой «Пути Небесные», если будут силы. Мне так трудно и так пусто без моей Оли. Она была моим Ангелом-Хранителем. И это душевной ее заботой мог я написать «Пути»41. Теперь — беспутье, холод.
Ваш И. Шмелев
13
О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву
6. III.40
Милый Иван Сергеевич! Очень благодарю и за открыточку, и за газету. Буду всем давать и даже на картон подклею, чтобы прочнее. Мужу конечно тоже дам читать, — он свободно французским владеет, — лучше меня. Он вообще всесторонне образованный человек, в своем роде не совсем обычный человек и очень немногими понимаемый, и особенно в своей семье и среде. Потому-то вероятно я его и нашла, что не похож он на них. Отец его хорошо конечно к нему относится, т. к. любит, но никто его по достоинству его души не ценит из ихних. Впрочем, младшая его сестра42, в этом году вышедшая замуж за русского, его тоже ценит, но только после того, как я ей его духовно показала. В салонах нашей знатной (часто даже очень знатной) родни, мой супруг скучает и буквально дремлет, уставши на полевой работе. Разговоры их ему так неинтересны, что мне бывает даже неловко. Но зато у мужиков, у простого люда, а также у наших русских он совсем другой человек. Не узнать его тогда. И там его любят и ценят, и знают. Все конечно в ужасе, что он, кончив один и несколько университетов прослушав, имея связи и т. п., стал простым хуторянином, да еще женился на чужой, иноверной, и что хуже всего — нищей. Ибо я, с их точки зрения — именно нищая. Разве не чудак? Но впрочем, меня приняли они все радушно, а некоторые даже весьма сердечно. Но мы живем только параллельно им, не смешиваясь с ними. И совершенно за бортом семьи живет его сестра с русским (не приняли). Брат мужа43 (И. А. И. его прозвал метко «флюнтик») тоже было занялся «русским флиртом» и стал изучать «русскую народную душу», — серьезно! Ходил даже на какие-то лекции по этнографии, но «кишка тонка»! Теперь, вероятно, отрезвел от «русского дурмана». Говорю «вероятно», т. к. хоть и живет тут же, но вижу его 1–2 раза в год. Я, грешница, раньше его «увлечение Россией» всерьез принимала и самого его иначе ценила. Ну Бог с ними. С чего это я всю семью перебрала? Простите. А рассказать можно бы было еще больше. Пережито сердцем, кровью немало. Романов несколько можно бы было написать, как бы талант на это. А теперь другое: — со дня на день жду маму и Сережу, хотя из их писем ничего ясного не вижу. И настолько все ненадежно и обманчиво, что я даже никому, кроме Вас, не говорю об этом. Мало ли что. И Вы тоже никому пока не говорите, что их жду. Мир мал.
Милый Иван Сергеевич, какое было бы счастье, если бы Вы закончили «Пути Небесные». Мне снился необычайный сон, — я видела «Пути Небесные». Конечно, это Ваша книга! Мне очень много хочется Вам сказать, но в открытке мало места, а они лучше доходят. Как рада была бы я Вас увидеть! Ужасно больно мне стало, когда прочла Ваше: «…чтобы завершить путь свой…» Не надо, миленький, дорогой, если и тяжело Вам одному, то все же не думайте _т_а_к_ о своем пути. Хочется, чтобы Путь Ваш был долгий и с солнцем, и с цветами. Я часто думаю о смерти, почти всегда (м. б. оттого что одна), боюсь ее ужасно, панически, животно. Это мало веры? Или я скоро умру? Так боюсь, что это заслоняет радость бытия, даже в минуты счастья… что это? Ответьте! После смерти папы это так стало. Ах, если бы я могла Вас увидеть и все рассказать! У нас весна, в саду цветут подснежники. И наступает пост. Шлю Вам, сердечный мой, родственный привет! Будьте здоровы!
Ваша О. Б. C.
[На полях: ] «Возрождение» я не получаю.
Простите, что расписалась о семье, но уж очень это все близко и тесно тут!
14
И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной
20. III.40
Ваши письма для меня всегда интересны, милый друг Ольга Александровна, всегда — «свет тихий»44, это свет души Вашей, чуткой, тихой, и всегда чуть грустной. Благодарю за доверие. Спрашиваете — почему смерти страшитесь? Это неразрешимо, ибо это одна из «загадок Жизни». Кто ее разгадает! Толстой — в самый расцвет свой страшился — и до конца. А святые… не страшились? Все страшились, самые даже крепкие. Страшились — м. б. по-иному только. Толстой страшился — от избытка воображения жизни, и от жадности к ней. Думаю, что и в Вас эта «жажда жизни» (и пылкое воображение!), высокая цель, которую Вы ей даете, — ибо Вы очень _ж_и_з_н_е_н_н_ы_ и богаты воображеньем. Мне это знакомо. В
