пообещал Ломтев, — скажу ребятам, сделают.
— И еще, — Шелепин не знал, как приступить к этому разговору: вдруг Ломтев неправильно поймет его? — Как там секретарша моя, Антонина Дмитриевна? Теперь Васюкову бумажки носит? Знаешь, я в свое время не осведомился о ее семейном положении, но, по-моему, у нее материально не все благополучно. Бледная она какая-то.
Ломтев удивился:
— Разве я не рассказывал? Мы ее тут на курорт без тебя сговорили. В Евпаторию. Положение у нее действительно… Двух сестер растит и брата. Сиротами они остались, а она старшая. Я думаю, надо мальчишку в училище пристроить.
Шелепин молчал, пристыженный. А Ломтев задержал взгляд на его лице, нахмурился.
— Ты бы не очень о делах-то. Уж постараемся, не проглядим, где что. Поправишься, тогда…
Жена и Маргарита все еще сидели у стола перед забытыми чашками с чаем. Не задерживаясь возле них, Шелепин прошел к себе. В спальне было довольно светло от окон соседнего здания. В раскрытые створки тянуло вечерней прохладой. Присел на подоконник.
Только теперь он понял, что был очень озабочен делами на заводе, что все эти долгие недели болезни его глодала тайная мысль: а не наломают ли там без него дров? И лишь теперь, вот в этот вечер, ему стало по-настоящему спокойно. Ломтев не упустит ничего. И другие. Он сидел и перебирал в памяти тех, кто работал с ним бок о бок, начальников цехов и отделов, мастеров, седых, не очень сведущих в грамматике, — зато кое в чем они были сведущи более инженеров, — рабочих, молодых ребят-токарей и фрезеровщиков с внешностью и пытливым умом студентов, и чувство благодарности и любви к этим людям росло у него в груди.
Женщины в столовой разговаривали вполголоса, потом они, по-видимому, забыли о его присутствии и заговорили громко. Маргарита восторженно щебетала о предстоящей поездке к Черному морю.
— А, что там, Черное море! — отозвалась Ольга капризно. — Надоело! Люди на теплоходе вокруг Европы путешествуют. И вообще, что за жизнь! Работа — семья, работа — семья. Никакой радости!
Женщины продолжали разговор, но Шелепин уже не слушал их. Слова жены ударили в сердце. Боль отдала в левую лопатку, в шею. Стиснув зубы, чтобы не застонать, добрался до постели, нашарил на тумбочке флакон с валидолом. Боль долго не отпускала, острая, жгучая. Шелепин прислушивался к ней терпеливо, без того страха, какой одолевал его в подобных случаях в первые дни. Нет, дело не в том, что он намного старше, что он болен.
— Ах ты… — прошептал он грубое бранное слово, когда таблетка под языком растаяла. — В работе и семье ты радости не находишь! Черного моря тебе уже мало! Плюй, плюй в колодец, из которого пьешь!
Он лежал, скованный слабостью, вперив глаза в потолок, и пересохшими губами шептал эти слова. Подумал: отними у этой женщины ее свежесть, ее наряды, эту квартиру с сервантами и торшерами, что у нее останется? Профессию свою она не любит, а в институт пошла только для того, чтобы иметь диплом. Ребенок? Она и к дочери испытывает то же чувство собственности, с каким относится к обстановке квартиры. Ревниво следит, чтобы Маришка была одета не хуже других, пичкает ее пирожными и шоколадом, не потому, что находит это полезным, а потому, что это ж дорогие кушанья, девочка же растет нервной и одинокой.
Боль стихла, в столовой уже не слышалось говора, видимо, женщины вышли, а он все лежал и думал о том же. Он, Шелепин, и некоторые из тех, что работают рядом с ним, — они честно отдают себя делу и знают в нем толк, но, пожалуй, только в этом они и сильны. Они не умеют любить жен, воспитывать детей, с уважением и вниманием относиться к окружающим. А все это надо уметь, потому что все это жизнь и имеет отношение к тому, ради чего они живут.
«И неужели, — спрашивал он себя, — неужели нужно обязательно перенести тяжелую болезнь, много и тяжко перестрадать, чтобы научиться видеть и понимать? А как же те, на долю которых не выпало ни тяжкого недуга, ни больших испытаний? Так и живут вслепую, руководствуясь лишь собственными потребностями? А Ломтев, красивый, здоровый, способный? Как же он? Нет, тут что-то не то».
В полуоткрытую дверь из столовой падал клин света. Неожиданно на нем появился силуэт в коротенькой юбочке с торчащими косичками. Маришка сбросила тапочки и пристроилась у отца под боком. В сумерках глаза девочки казались еще больше и печальнее. Или это у него самого снова защемило сердце при виде этого маленького существа, дороже которого для него нет ничего на свете?
— Пап, — проговорила девочка шепотом, щекоча ему лицо кончиком косички, — к тебе опять тот хороший дядя приходил?
— Да, приходил. А ты откуда знаешь, что он хороший?
Девочка потерлась щекой о его плечо.
— Так, знаю. Видно же.
— А как видно? — несмело спросил Шелепин. — Мне вот, например, не видно. А я, по-твоему, хороший или плохой?
Девочка укоризненно посмотрела ему в глаза и проговорила с тактичностью взрослого человека, стремящегося замять неловкость, допущенную собеседником:
— Ты такой колючий, пап! Тебе надо побриться.
Шелепин не ответил. Прижался губами к ароматным детским волосенкам. Он понимал, что отныне жизнь стала для него сложнее во много раз, и все-таки был рад этому…
Ветка багульника
1
Марии Ивановне было тридцать семь лет, и при этом у нее насчитывалось уже около двадцати лет стажа работы хирургической сестрой. В первые годы войны она окончила фельдшерское училище и сразу же со школьной скамьи встала у операционного стола в тыловом госпитале здесь, в Сибири. Конечно, в мирное время семнадцатилетнюю девчонку вряд ли подпустили бы к такому ответственному делу, но тогда разбираться не приходилось. И она, млея в душе от страха, что не справится, вся превратилась во внимание, чтобы не пропустить слова или жеста немолодого, хмурого хирурга. Такой и осталась с тех пор, сдержанной, подтянутой, без слов угадывающей мысль врача. Окружающим иногда казалось даже, что она предвосхищает эту мысль, вкладывая в протянутую руку хирурга именно тот инструмент, какой нужен. Те, кому доводилось работать с нею, называли ее своей третьей рукой.
Тут, в госпитале, и замуж вышла за военврача. Спустя год после свадьбы муж порезал при вскрытии палец, заразился и умер. Пережить горе помогло рождение ребенка. Теперь у нее были лишь две радости — сын и работа. Правда, старалась бывать и в театре, и много читать, занималась общественными делами, чтобы по мере сил возместить сыну то, что дал бы
