даже сам Зигфрид.
– А потом, Помидорка? Что было потом, когда пришли покупатели?
– Ах, потом?.. – вздохнул Помидорка, которого этот вопрос вернул к суровой действительности. – А потом, Зигфрид, дела расстроились пуще прежнего, если приличный дракон сможет такое себе вообразить! Уж как я надеялся: вот, братцы мои, придут сейчас наши дракончики шумные, покупатели долгожданные, да зазвенят монетки, разбудят вас, каждого брюзгу. Эх! Никогда, Зигфрид, никогда Помидорка так не ошибался! Лишь только я заслышал, как часы на ратуше пробили девять, так сразу же я начал потирать лапки и поглядывать в направлении ворот – ну, думаю, сейчас набегут, драгоценные наши. Ух, поторгуемся! И что ты думаешь?
– Что?! – подбодрил его Зигфрид, хотя он уже обо всем догадался.
– А ничего! Тишина! Сижу, знай себе, жду! Добрых пять минут прошло! И вот – появляются. Идут, важные такие, не спеша, поглядывают по сторонам, каждый сам по себе, держат дистанцию. Морды у всех брезгливые, в глазах подозрение, на лбах – морщины скепсиса!
– У-у-у! – протянул Зигфрид.
– Не говори! – подтвердил Помидорка, – Я тогда чуть не расхныкался! Где же толкотня, крики, радость? Где азарт? Где звон монеток? Ходят, поглядывают, ничего не покупают. Цену только иногда спросят, хмыкнут, и дальше идут. Дошли наконец и до моей лавочки. Некто Прищепка – самый важный, даже праздничный монокль нацепил, – смотрит на мой товар, недоверчиво так, с презрением, и осведомляется: скажите, говорит, любезный, почем вот этот огурец – и тычет на самый скромный неприметненький овощ. Я оторопел, дара речи лишился. Не далее как на прошлых выходных, на ярмарке в долинке, он со мной квас распивал и величал меня «друг Помидор», а теперь, стало быть, я ему совершенно посторонним драконом стал: то-то он со мной так чопорно разговаривает! Ну и ну! Да и шут с ними, с разговорами: где это видано, чтобы дракончик к одному-единственному огурчику приценивался!? Ладно бы огурцы мои были большими, так нет – они у меня маленькие, с пупырышками, объедение! Такие огурцы надобно брать комплектом, ибо из одного огурца даже салат не сделаешь. Взыграла во мне, Зигфрид, гордость, и такой ответ я держал – извольте, говорю, не беспокоить из-за одного овоща: в таких мелких масштабах мне, батенька, торговать невыгодно. Уж как он зарделся! Глаза на меня выпучил, грудь выпятил, ноздри раздул. И шипит мне следующее: Ах так! Тогда я у вас и вовсе брать ничего не буду – дорого! И ушел. Представь себе, Зигфрид, друг мой сердечный, дорого ему! Так он и цены от меня не дождался, а уже решил, что дорого! Тьфу, вот так напасть. Остальные дракончики эту сцену как увидали, так и стали нос от моей лавочки воротить – вот и сижу я теперь один-одинешенек, без прибыли и достоинства, коротаю минуты в пучине отчаяния.
Сложно сохранять спокойствие, когда происходят такие ужасные, вопиющие несправедливости. Словно заново пережив все злоключения этого несчастливого утра, Помидорка, сделался так раздосадован, что по щекам его скатились три горючих слезинки.
Зигфриду сделалось неловко наблюдать печаль своего товарища, а Помидорка настолько погрузился в собственные угрюмые мысли, что беседа прекратилась на этой пессимистичной ноте и решила не возобновляться.
Зигфрид почесал затылок. Помидорка вздохнул. Зигфрид тоже вздохнул за компанию, но Помидорка не заметил этот дружеский жест. Пришла пора прощаться. Дракончики молча пожали друг другу лапы, и Зигфрид, озадаченный и не на шутку обеспокоенный, отправился домой. Что же случилось с горожанами?
– Думай, дракончик! – сказал он сам себе. – Думай!
Зигфрид покинул рынок. Проходя мимо ратуши, он по привычке посмотрел на часы и вдруг остановился как вкопанный. Какая-то неприятная мысль мигнула и пропала – что-то, неотъемлемо связанное с этим самым местом, с этою площадью.
И вновь дракончик почесал затылок.
Ощущение того, что вчера стряслось что-то важное, лишь усилилось.
«Что я делал вечером накануне?» – задался вопросом Зигфрид. Ответа не было.
Он огляделся по сторонам, пытаясь заметить, не изменилась ли площадь за последние сутки, не построил ли кто украдкой новое здание, не обсыпалась ли черепица с близлежащих домов, не повыковыривал ли кто брусчатку. Во глубине души Зигфрид чувствовал, что ответы нужно искать не здесь – не во внешнем облике окружающих вещей, а где-то еще, там, куда так просто заглянуть, но куда так редко смотрят. Но почему-то отгадка никак не приходила, а потому он продолжал вглядываться в дома, проходящих мимо дракончиков, мостовую – отчаявшись что-либо разглядеть, но не будучи в силах остановиться. Что же произошло здесь, у ратуши?
Площадь отказывалась выдавать свои секреты, и дракончик побрел прочь, побежденный, но не сдавшийся.
Путь от рынка до дома прошел в угрюмых и бесплодных размышлениях. Улицы были привычно людными, однако дракончики-горожане были все так же невеселы, а бедняга Зигфрид по-прежнему не мог подобрать к этой тайне ключиков.
«Как странно», подумал Зигфрид, когда городские стены уже остались далеко позади, «что все так странно».
Тысячи сомнений разом терзали чуткую драконью душу. Что же делать? – раз за разом спрашивал себя Зигфрид, – что же делать, как поступить? Как себя вести, когда точно знаешь, что что-то пошло наперекосяк, но никак не можешь понять, что?
Увы, все ответы и разгадки на свете словно бросились врассыпную при виде озадаченного дракончика – совсем как мыши, заслышавшие тяжелую поступь спускающегося в погреб хозяина, – короче говоря, положение представлялось решительно безвыходным.
Когда Зигфрид кое-как добрел наконец до своей хижины, лоб его был нахмурен, а глаза серьезны и грустны.
Зигфрид отворил дверь. На первый взгляд, комната была все той же – такой, какой он помнил ее всю свою драконью жизнь… Старая добрая комната! Однако же, что-то неуловимо изменилось; что-то во всем мире пропало, испарилось, исчезло. И это что-то всегда незримо и буднично существовало в каждой молекуле Зигфридовой хижины, в каждой частичке воздуха, в каждом вздохе каждого дракончика – а теперь весь мир, а вместе с ним и хижина, и комната разом оказались обездолены и обмануты. Это неуловимое что-то кричало о себе на каждом углу, заходилось в безмолвном плаче и затихало в пронзительной грусти, отчаянно просило о помощи и все неотвратимее ускользало прочь от дракончика. Что же это? Где оно? Как его найти?..
Стихи! – осенило дракончика. У Зигфрида, как у всякого поэта, была такая привычка – описывать все значимые события личной и общественной жизни в форме стихотворений. К стихам он обращался даже скорее дневника. Если муза не приходила сразу, дракончик не отчаивался. Он все равно открывал поэтическую тетрадь и делал наброски: записывал карандашом основные впечатления, разрозненные строки
