Это было не совсем то, что хотел бы услышать Каупер, но он был реалистом и не особенно надеялся на более обнадеживающий ответ.
— О'кей, док.
Он попытался попрощаться просто и непринужденно, но Хартману его голос показался на удивление безразличным.
Хартман снял пальто и попытался придать себе бодрый вид — вид человека, довольного жизнью и готового в любой момент приступить к работе. Однако его глаза, словно намеревавшиеся выскочить из орбит, и обтянутые замерзшей кожей острые скулы отказывались подчиняться и не реагировали на усилие мимических мышц. А тут еще, как назло, очередной приступ тошноты заставил его остановиться, и, чтобы не потерять равновесия, Хартман вынужден был ухватиться за ручку двери своего кабинета. Когда ему стало немного легче, он наконец вышел в коридор, выкрашенный в мрачный коричневый цвет.
Помещение, где размещалось отделение, явно было спроектировано архитектором, который не собирался сам здесь работать. Возможно, конечно, что где-то и существуют проектные мастерские, в которых половина комнат лишена естественного освещения, стены не оштукатурены (возможно, шоколадно-коричневая окраска шлакобетонных блоков как раз и являлась попыткой замаскировать этот недостаток), а все идеально ровные коридоры стыкуются под столь же идеально прямыми углами. Возможно, такие учреждения где-то и существуют, но Хартман в этом сильно сомневался. Любой новый сотрудник или посетитель был обречен потратить огромное количество времени на бессмысленные скитания по этим похожим друг на друга коридорам, освещенным мертвенным светом. Каждый уголок пространства пробуждал тягостные чувства, сходные с теми, какие возникают при посещении психиатрической клиники.
Чтобы добраться до секретариата, Хартману нужно было преодолеть двести метров коридора. Стены его кое-где украшали потрепанные объявления, при этом доска объявлений пустовала. Но вот несколько стендов, посвященных великим научным достижениям, с раздражающей настойчивостью возвестили о том, что Хартман вступил во владения профессора Боумен — главы отдела.
Эми и Синтия сидели в приемной каждая за своим столом и громко переговаривались через третий стол, который никогда не был занят. Когда Хартман вошел, девушки не только не прервали разговор, но даже не подняли на него глаз. Эми была нигерийкой, милой, но совершенно невежественной девицей, вся жизнь которой вращалась вокруг церкви; однако это был единственный секретарь, от которого можно было ожидать хоть какой-то работы. В отличие от других она умела концентрироваться на своих обязанностях больше чем на десять минут, хотя напечатанные ею отчеты и напоминали зачастую проекции коллективного бессознательного — настолько щедро в них были разбросаны слова, созвучные названиям мужских и женских половых органов. Синтия была австралийкой, и этим все было сказано. Хартману доводилось встречать людей, которые, если им верить, видели Синтию за работой, сам же он за все годы службы в больнице ни разу не имел такого счастья.
— Вы уже получили заявки коронера на сегодняшние вскрытия? — спросил он, обращаясь сразу к обеим и прерывая беседу девушек, которая, разумеется, была куда важнее их профессиональных обязанностей. Эми и Синтия обдали Хартмана холодными, как воздух за окном, взглядами.
Наконец Эми с неохотой промямлила:
— Думаю, они на столе. Я печатала их вчера вечером. — С этими словами она указала на пустовавший стол и отвернулась. Хартману оставалось лишь, присев за этот стол, попытаться самостоятельно отыскать заявки в стопке свежих и не очень свежих бумаг.
Заявок было две. Первая — на жертву дорожно-транспортного происшествия: еще один мотоциклист, посчитавший, что правила движения писаны не для него. Этот бедолага совершил неискупимый грех, продефилировав по шоссе, где предписано двигаться со скоростью семьдесят миль в час, едва набрав сорок. Искупить сей тяжкий грех ему помог водитель грузовика: в попытке обогнать нарушителя он просто-напросто его переехал. Во второй заявке говорилось о Миллисент Суит.
Двадцать три года. Этот факт, черным по белому вписанный в официальный бланк заключения о смерти девушки, уже сам по себе навевал печаль; то, что покойная жила и умерла в одиночестве, в неухоженном доме на забытой Богом улочке, превращало печаль в отчаяние.
Написанная в свободной форме справка, которую представил Каупер, была по обыкновению краткой, тем не менее орфография и пунктуация документа наводили на мысль, что английский не являлся для автора родным языком и что преподавал его Кауперу какой-то дегенеративный бабуин. Одна лишь финальная фраза «подозрительных обстоятельств не обнаружено» говорила о многом. В случае Каупера эта фраза была равносильна призыву постучать по дереву и не сообщала ничего такого, чего бы Хартман еще не знал.
— Парни из морга взяли копии?
По однажды установленному порядку копии заявок коронера на вскрытие забирали лаборанты морга, они же к приходу патологоанатома вскрывали трупы и извлекали внутренности.
Эми медленно и рассеянно кивнула. Синтия умолкла и принялась шарить в ящике стола. В этот момент в приемную вошла Патриция Боумен, держа под мышкой коробку.
— А, Марк, вы-то мне и нужны.
От мысли, что он нужен Патриции Боумен, Хартман на мгновение остолбенел. Вообще-то он любил женское общество, но общество Патриции Боумен — это совсем другое дело. Возможно, он был ей нужен, но он с трудом мог представить себе ситуацию, при которой она оказалась бы нужна ему. Тем не менее Хартман изобразил на лице дружелюбную улыбку и так же дружелюбно произнес:
— Привет, Пат.
Профессор Патриция Боумен являлась главой отдела, однако стиль ее руководства можно было охарактеризовать как полное безразличие. Поскольку у этой женщины напрочь отсутствовал интерес к любой форме диагностической патологии (Хартман подозревал, что понятия «диагностическая патология» и «проституция» были для Боумен синонимами, только первое она считала куда более грязным делом, чем последнее), основной бюджет отделения и все свое внимание она сосредоточила на другом — а именно на патологии экспериментальной. Не Хартманом было подсчитано, что ненасытные потребности этой научной области ежедневно потребляют семь белых крыс. Из-за одного этого служба диагностики прозябала на голодном пайке. Несмотря на то, что Хартман и пятеро других консультантов-патологоанатомов являлись независимыми специалистами, такое положение вещей давало Патриции Боумен значительную власть над ними. Хартман смотрел на профессора Боумен как на передаваемое половым путем заболевание — мерзкое, заразное, опасное для жизни, но у него хватало ума хранить свое отношение к ней в тайне — не дай бог заиметь в стенах больницы столь могущественного врага.
— Я только что получила очередную порцию снимков грудной клетки для внешней консультации. Не возьметесь посмотреть их?
Пока Хартман размышлял, как в вежливой форме послать эту даму подальше, Боумен успела протянуть ему коробку. «А в чем, собственно, дело?» — подумал он. Внешняя консультация была квалификационным заданием, тестом на компетентность, которой Хартман, как он сам прекрасно осознавал, не обладал. Но теперь ему оставалось только принять из рук профессора Боумен коробку, пролепетав в ответ: «Спасибо».
