— не просто вещи. Мы не мертвы, чтобы судить о нас по тем вещам, что остались после нас. Мы — не демография, не статистика, не тренды и уж точно не шмотки с распродажи последнего сезона.
Однако мы уже дошли до этого. Отдали власть материальному миру, поэтому он кажется нам более измеримым и управляемым. С него начинаются все наши разговоры и делаются выводы, а наша природа, бесконечная, чудесная, удивительная, говорящая как раз о том, кто и что мы есть на самом деле, — утомляет.
Короткие, четкие ответы, заданное направление, шаги и планы с зафиксированными результатами — вот то, что нужно, спасибо-пожалуйста. Давайте обсудим то, где мы все «оказались», вместо того, что мы открыли или как мы это открыли.
Намного проще составить списки магазинов, пристанищ или должностей, чем заняться процессом самопознания, который не так-то легко сформулировать, но, простите, как это сделать, если мы просто им не занимаемся. На это же нужно время — сформулировать мысль или точно назвать чувство, проанализировать их и потом уже поделиться ими. Только вот дела поважнее не ждут, их надо сделать, купить, спланировать, проговорить с более важными людьми, тоже уже готовыми, уже жаждущими, намеренными обсудить исключительно свой хлам и дерьмо.
Может, было бы проще, если б мы были стульями. Ведь у стула всегда есть дизайн, бренд, цена, он стоит там, куда мы его поставим, мы садимся на него, чтобы дать отдых своей заднице, и сидим, пока чувствуем себя комфортно, а потом встаем и уходим, и он не обижается. Он будет стоять и ждать нашего возвращения и не станет задавать никаких вопросов.
Просто идеальный компаньон.
19
Не знаю, что теперь делать. Ни один мой жест, ни одно движение не выглядят социально приемлемыми. Вряд ли все, что я совершаю, кажется социально приемлемым.
Где-то в собственной параллельной вселенной я скидываю эту нелепую неудобную обувь, шагаю босиком по земле, исполняю лучшую версию хаки, на которую я только способна, учитывая, что совсем ничего не знаю о хаке. Я бы просто назвала то, что я исполняю, хакой. Именно так я танцую в своем саду, когда меня переполняет раздражение и злость: топаю пятками, колошмачу воздух, будто там стоит кто-то живой, прыгаю, трясусь, высовываю язык, таращу глаза, рычу, царапаю землю, шлепаю по ней ладонями, пока совсем не выбиваюсь из сил и не засыпаю на месте.
Так что лучше я буду просто стоять тут со своим пустым бокалом для мартини, точно статуя. В нем совсем пусто. Я чувствую, как пряди волос прилипают к моим щекам, помада высохла и приобрела какой-то мускусный привкус. Я точно пыльный шкаф, заполненный старыми шмотками, обувью и просроченной косметикой. Я чувствую, как болит моя поясница. Наверняка она болит уже некоторое время. Я глубоко вздыхаю и слышу, как хрустит позвонок в грудном отделе.
На балконе горят разноцветные огоньки, люди там разговаривают, курят, издалека кажется, будто все они одеты в черное или темно-синее, но это не так. Их просто поглотила ночь. Я слышу хип-хоп, но слов разобрать не могу, только ритм хип-хопа. Или трэп. Или вроде того.
Жаль, что у меня нет подруг, жаль, что я не умею заводить подруг. Если бы я выходила замуж прямо сейчас, не знаю, кого бы я позвала в подружки невесты. Если бы родила ребенка сейчас, не знаю, кто стал бы у него крестной. Мне кажется, я просто временный друг. Люди примеряют меня только при подходящей погоде. Если носить меня слишком рано или слишком поздно — все пропало. Лучше просто убрать меня в шкаф, пока не установится правильная температура и я снова не понадоблюсь. Цемент под моими шпильками беспощаден. Я опираюсь на тяжелый стеклянный столик, который может выдержать мой вес. Не хочу садиться на один из трех стоящих рядом стульев, потому что это означало бы, что я смирилась с этим местом, а оно не мое, и мне не хочется попасть в ловушку, чтобы кто-то неверно истолковал мое сидение здесь — будто я приглашаю присоединиться или позволяю отвлечься от себя самого потому, что он тоже, как и я, потерян и разочарован, но боится примоститься где-то в одиночестве и побыть наедине с собой хотя бы минутку. И ко всему прочему я хочу, чтобы у меня оставалась возможность уйти отсюда без лишней щепетильности, когда захочу.
О, нет! Это мой бывший. Кажется, обдолбанный. Не просто тощий, а какой-то даже серый. Наверняка у него с наркотой проблемы. Никогда раньше я не видела, чтобы он носил сандалии с носками. Как не видела его без бороды. И чтобы он курил самокрутки. Боже правый! Я, конечно, ничего не имею против панамы, но что у него за сумка? Что он в ней носит? Или он думает, что выглядит стильно, прогрессивно, либерально, вдохновенно или как-то еще? Но он же ничуть не стилен, не прогрессивен, не либерален и уж точно не вдохновлен. Наоборот — он всегда был завзятым материалистом и консерватором.
Когда мы были вместе, он находился в разгаре своей корпоративной кашемировой фазы: работал в компании своего отца, водил полноприводный внедорожник своей матери, а в выходные уезжал на гору Буллер кататься на сноуборде. Все время соревновался там то с братом, то с друзьями, то со всеми подряд.
Даже наш секс напоминал соревнования. Он буквально двинулся на местах, где мы «трахались», на цене простыней, на том, кто из важных людей может войти, и на том, что он «сделает» или «не сделает» с ними. Он был одержим вовсе не качеством нашего с ним секса, не тем, что каждый из нас чувствует, а движениями, которые мы производили друг на друге, желанием поскорее кончить, выкурить косячок, выпить бокал шампанского и рассказать кому-то о том, что у него только что было, чтобы им восхитились. Ему гораздо больше хотелось напустить пыли в глаза, чем быть самим собой. И эта пыль отнимала у него все время и силы, а у меня от скуки скулы сводило.
Неприятие всего, что было в его жизни, и противостояние этому не отставляют меня до сих пор. Они лишают меня некоторого количества гуманности, так что приходится как-то возвращать ее себе. Я и впрямь не хочу говорить с ним. Он напоминает сейчас о той части меня, от которой я давно уже избавилась, что меня жутко раздражает. Но, видимо, не избавилась, а всего лишь отпустила на время.
Однажды нас пригласили к
