девы гибки,
хоть рушится мир под откос,
и ноты подбирал не без ошибки
неведомый лютнист в пылу своем;
пронзен был теплый бархат острием.
Судьба предпосылала веру счастью,
прощались, плача, вечером к ненастью;
над шлемами, земле грозя напастью,
качалась битва кораблем.
И поднимались города волнами,
сходя на нет в падении тяжелом,
и с хищной птичьей силой временами
грозили копья городам и селам,
а для детей уподоблялись школам
сады, где украшались игры снами,
и для тебя насущной станет притчей
быт, бытие, событие, обычай,
чтоб мощно ты произрастал, пока
так прививаются к тебе века,
чтоб разрастался целый сад обличий.
О бледное дитя! Певец богат
твоей судьбой: таится песня в ней.
Переливаясь множеством огней,
так праздничный в пруду сияет сад.
Звезду и лес таит в себе поэт,
к вещам предрасположенный другим,
весь мир, который может быть воспет
лишь с трогательным образом твоим.
Мужи из дома Колонна
Мужи чужие, как ваш облик тих,
изваянный. В седле под небесами
сидите вы, любившие простор;
великолепными верными псами
лежат ваши руки до сих пор.
Ваше виденье — мир напряженный,
где образов совершенных не счесть:
оружье, хоругви, плоды и жены,
источник, доверием завороженный:
все это есть, и все это весть.
А что до ваших ранних лет,
когда еще вы не воевали,
пурпура папского не надевали,
и на охоте маху давали,
и перед женщинами пасовали,
и по-мальчишески тосковали.
Неужто навеки простыл их след?
И вы забыли, что было встарь?
Была Мария, и был алтарь,
где новорожденный Небесный Царь
в боковом корабле;
а на земле
усик цветочный
мыслью точной
вас уловил,
фонтаны явил,
а водомет —
в саду целый мир.
Окно до самого пола, как дверь,
парк тропинок, лугов зеленых,
близких таких и таких отдаленных,
светлых, но прячущихся осторожно,
шум вод, как шум ливней возобновленных,
как будто утро уже невозможно
после подобных ночей продленных,
слишком звездных издалека.
Отроки, крепла ваша рука
теплая (незаметно для вас)
и ширилось ваше виденье с тех пор.
Второй книги вторая часть
Отрывки из потерянных дней
Как птица приучается к ходьбе,
в паденьях тяжелея беспричинных,
и как земля, в когтях читая длинных
преданье о больших вещах старинных,
листает книгу о самой себе,
листы почти что в листья превратив,
в растения,
коснувшиеся нив;
лишь в сторону ползут, их вверх не тянет,
и в борозду безжизненно поник,
уже бутон; он увядает, вянет,
как хворое дитя, как блекнет лик
в гробу, где не поднимешь рук веселых,
а в полных кубках, звонких и тяжелых,
одни лишь отраженья на пиру;
как на вечернем слышится ветру
зов жалобный при колокольном звоне,
цветы так засыхают на балконе;
как самоцветы выцвели на фоне
волос, опровергающих игру;
как рано поутру
в апреле смотрят из палат больные
на благодатные лучи дневные,
как будто это к ним идут родные
и возвращают улицам весну,
простор, великолепье, тишину,
и дружно улыбаются дома,
которые страшила ночью тьма,
гроза, небесный рвущая покров,
гроза, гонительница талых льдов,
гроза, властительница городов,
которой нехотя, послушно
спадает бремя с плеч,
чтобы извне великий гнев навлечь,
который, двинувшись извне, готов
и днем больных душить, которым душно,
чья вера в блеске утреннем виднее…
…Как ночи в блекнущей листве длиннее,
и там, где схожа темнота с недугом,
поплакать негде любящим друг с другом,
когда любовь прибежища не чает,
как дева по камням идет нагая,
как бродит пьяный, средь берез блуждая,
как слово ничего не означает,
но все-таки дорогу ищет к слуху,
чтоб, в мозг закравшись, учинить разруху,
скачками приводя в движенье члены;
как старики, сердясь на перемены,
свой род готовы при смерти проклясть,
ввергая внуков горестям во власть;
как трепетные розы из теплицы,
голубизны обманчивой жилицы,
на холоде, где замерзают птицы,
и снег во тьме — смертельная напасть,
и как земле вращаться тяжело
от мертвецов, хоть всех они покорней,
и руки убиенному свело,
средь вечной тьмы вцепившиеся в корни;
и как цветок, приземистый, но стройный,
в себя вобравший свежесть летних рос,
убит на ветреном лугу грозою,
но корнем, привлеченным бирюзою,
в серьгу красавицы покойной врос,
так длились дни мои за часом час
и образ мой творили без прикрас,
который весь был иглами исколот,
а я терпел уколы долгих ливней,
игравших мной с годами беспрерывней,
но в превращеньях все еще я молод.
Голоса
(Девять листов с титульным)
Титульный лист
Богатым лучше молчать и счастливым;
брезгуют их безликой толпой.
Слово убогим и молчаливым,
пусть они скажут: я слепой
или: ослепну вот-вот, наверно;
или: на этой земле мне скверно;
или: болен ребенок мой;
или: я лишний всегда и везде.
И этого мало в горькой нужде.
Все безучастно проходят мимо,
так что петь им необходимо.
И подобный напев неплох,
но у людей другая утеха:
поют кастраты не без успеха.
Однако бедных слушает Бог,
и даже скопцы Ему не помеха.
Песня нищего
От ворот к воротам на сквозняке
