— Он мог писать карандашом, — предложил Паркер.
— Действительно, старый зануда, он мог. Так, если он писал карандашом, то сунул бумагу в карман, когда вошел Джеральд, потому что ее здесь нет; но он этого не делал, так как при нем не было найдено никакой записки; следовательно, он не писал.
— Если он не выбросил записку где-нибудь еще, — сказал Паркер. — Знаете, я осмотрел не всю землю и сделал только самые минимальные подсчеты: если мы принимаем выстрел, который слышал Хардрав в 23.50, за тот самый выстрел, — остается полтора часа, которые еще предстоит объяснить.
— Очень хорошо. Давайте скажем: ничто не указывает на то, что он писал. Это подойдет? Хорошо, тогда…
Лорд Питер достал увеличительное стекло и тщательно исследовал поверхность кресла, прежде чем сесть на него.
— Ничего полезного здесь нет, — сказал он. — Продолжим. Кэткарт сидел там, где сижу я. Он не писал; он… Вы уверены, что в этой комнате ничего не трогали?
— Уверен.
— Потом, он не курил.
— Почему же нет? Он мог бросить окурок сигары или сигареты в огонь, когда вошел Денвер.
— Это не сигарета, — сказал Питер, — иначе бы мы нашли где-нибудь следы — на полу или на решетке. Этот легкий пепел разлетается вокруг. А сигара — вполне подходящий вариант, он мог курить сигару, не оставляя следов, я полагаю. Но надеюсь, он этого не делал.
— Почему?
— Потому что, старина, я предпочел бы, чтобы в показаниях Джеральда было хоть немного правды. Раздраженный человек не предается столь изысканному удовольствию, как курение сигары перед сном, и не собирает пепел с такой тщательностью. С другой стороны, если прав Фредди и Кэткарт испытывал необычное спокойствие и довольство жизнью, это как раз то, чем он бы занимался.
— Вы думаете, что мистер Арбатнот на самом деле выдумал все это? — сказал Паркер задумчиво. — Он не кажется мне способным на такое. Нужно обладать воображением и злобой, чтобы сочинить это, а я действительно не думаю, что он таков.
— Я знаю, — сказал лорд Питер. — Я знаком со стариной Фредди всю свою жизнь, он не обидит и мухи. Кроме того, у него просто ума не хватит, чтобы сочинить такую историю. Но что меня беспокоит, так это то, что Джеральд, наиболее вероятно, тоже не способен придумать эту адельфийскую драму между ним и Кэткартом.
— С другой стороны, — сказал Паркер, — если допустить на мгновение, что он застрелил Кэткарта, у него был стимул изобрести это. Он попытался бы спасти свою голову от… я хочу сказать, когда на карту поставлено что-нибудь важное, удивительно, как это обостряет ум. И история, будучи довольно неправдоподобной, выдает неопытного рассказчика.
— Истинно, о, король. Да, вы уже поработали над всеми моими открытиями.
— Ничего. Моя голова окровавлена, но не покорена. Кэткарт сидел здесь…
— Так сказал ваш брат.
— Будьте вы прокляты, я говорю, что он сидел; по крайней мере кто-то сидел: он оставил вмятины на подушке.
— Это могло быть ранее днем.
— Чепуха. Их не было весь день. Вы не должны переусердствовать с возражениями, Чарльз. Я говорю, что Кэткарт сидел здесь, и — привет! Привет!
Он наклонился вперед и посмотрел на решетку.
— Здесь есть кое-какие остатки сожженной бумаги, Чарльз.
— Я знаю. Я был ужасно возбужден этим фактом вчера, но заметил то же самое еще в нескольких комнатах. Они часто позволяют гаснуть огню в спальнях, когда все отсутствуют в течение дня, и вновь зажигают его за час до ужина. Здесь только повар, горничная и Флеминг, понимаете, и у них полно дел с такой большой компанией.
Лорд Питер собирал обугленные фрагменты.
— Мне нечего возразить на ваше предположение, — печально сказал он, — и фрагмент «Морнинг Пост» только подтверждает это. Выходит, Кэткарт сидел здесь за коричневым письменным столом, вообще ничего не делая. Боюсь, так мы далеко не уедем. — Он встал и пошел к туалетному столику.
— Мне нравятся эти черепаховые наборы, — сказал он, — и духи Baiser du Soir тоже очень хорошие. Я таких еще не видел. Надо бы показать их Бантеру. Очаровательный маникюрный набор, не так ли? Вы знаете, что мне нравится быть чистым, опрятным и все такое, но Кэткарт был человеком, который всегда выглядел слишком хорошо. Бедняга! И будет похоронен в Голдерс-Грине в конце концов. Я видел его только один или два раза, и он произвел на меня впечатление человека, знающего обо всем, о чем можно было знать. Я был весьма удивлен тем, что сестра полюбила его, но, к сожалению, оказалось, что я знаю ужасно мало о Мэри. Понимаете, она на пять лет моложе меня. Когда началась война, она только что окончила школу и уехала в Париж. Я присоединился к армии, а она вернулась и работала медсестрой и социальным работником, поэтому мы редко виделись. В то время она была весьма увлечена новыми веяниями о миропорядке и многого не говорила мне. Она влюбилась в какого-то пацифиста, который, я думаю, просто вскружил ей голову. Затем я был болен, вы знаете, и после того, как я получил отставку у Барбары, мне не особенно хотелось заботиться о сердечных делах кого-то еще, а потом я увлекся делом о бриллиантах Аттенхари — и вот результат: я необыкновенно мало знаю о своей собственной сестре. Но, похоже, ее предпочтения изменились. Моя мать говорила, что Кэткарт был обаятельным; предполагаю, это означает, что он пользовался популярностью у женщин. Ни один мужчина не может видеть этого в другом мужчине, но мама обычно бывает права. Что стало с бумагами этого парня?
— Он оставил здесь очень немного, — ответил Паркер. — Есть чековая книжка на счет в отделении «Кокс Черинг-кросс», но она новая и от нее мало толку. Очевидно, у него была небольшая сумма на текущем счете Для удобства, когда он бывал в Англии. Чеки главным образом для себя, иногда на имя портного или для гостиницы.
— Какая-нибудь банковская расчетная книжка?
— Я думаю, что все его важные бумаги находятся в Париже. У него там квартира, где-то около реки. Мы связались с парижской полицией. У него была комната в Олбани. Я велел им опечатать ее до моего приезда. Я собирался поехать завтра в город.
— Да, это было бы неплохо. Быть может, есть бумажник?
— Да; вот, пожалуйста. Около 30 фунтов разными банкнотами, карточка виноторговца и счет за пару брюк для верховой езды.
— Никакой корреспонденции?
— Ни записки.
— Видимо, — сказал Уимзи, — он был из тех людей, которые не хранят письма. Слишком хорош их инстинкт самосохранения.
— Да. Я опросил слуг насчет его писем, между прочим. Они сказали, что он получал много писем, но никогда не хранил их. Они ничего не могли сообщить мне об отправляемых им письмах, потому что все исходящие письма опускаются в почтовый мешок, который относят на почту, как он есть, или передают почтальону, когда — или если — он заходит. Общее впечатление таково, что он писал мало. Горничная сказала, что никогда не находила в корзине для ненужных бумаг ничего, о чем можно было бы сказать.
