Книга Ржаной хлеб - Юрий Тарасович Грибов

Ольга Ивановна хотела пояснить, почему Макар Щукин держится за свое глухое Притыкино, почему так долго держалась за деревню ее мать, но передумала и посоветовала только:

— Надо бы подушевнее как-то переезд обставить, без окриков.

— Какие окрики, Ольга Ивановна! Духовой оркестр вызвал, ключи вручать сам буду! Может, двинем? Грузовики уже там.

Они поехали на столбуновском «газике». Угодья колхоза «Чистые пруды» тянулись вдоль широкой реки. Перед школой-десятилеткой был виден памятник Ленину, за липовой аллеей просматривался детсад, стадион, обнесенный забором, стеклянное кафе «Лесной покой», про которое районная газета напечатала фельетон под длинным заголовком: «Покоя нет, покой нам только снится», намекая на пьяниц. Столбунов поругался с райпотребсоюзовцами и добился, что водку в «Лесном покое» продавать не стали.

— Вы нас не учите пить, — шумел он под общий смех в зале райисполкома, показывая пальцем на торговых работников. — Мы и сами умеем…

Подъехали они к оврагу, через который Ольга Ивановна ходила в детстве в школу. На одной стороне оврага стоял покосившийся телефонный столб. И тут же у ямы, заплывшей грязью и заросшей лебедой, валялись еще два бревна, черные от сырости и долгого лежания. За эти бревна Столбунов схлопотал когда-то выговор. Ольга Ивановна первая голосовала тогда на бюро райкома, чтобы выговор Столбунову записали: тянул, тянул радио в Притыкино и на полпути бросил — «недооценивает культурно-массовую работу». Сейчас она украдкой глянула на бревна и подумала, что Столбунов ведь тогда был прав: тянуть линию к четырем домам в такую даль не стоило.

В Притыкине, возле дома Макара Щукина, горел огромный костер. Дед Макар, заядлый рыбак и охотник, крушил колуном деревянную кровать и приговаривал:

— Эх, мать ты моя старуха! Сколько детей мы с тобой на этой кровати народили, а теперь я ее рублю, потому клопы в ней, и в новую жизню я ее тащить не намерен… В огонь! И решето это в огонь! И квашню! Бабы хлеб теперь все одно не пекут!

— Ты чего, Макар, расходился? — спросил Столбунов.

— Я, товарищ Столбунов, все похерю, старуху в городские хоромы отправлю, а сам шалаш тут воздвигну, потому как нет лучше нашего Притыкина.

— Убежишь из шалаша-то. Киноспектакль захочешь и прочее.

Макар заметил Ольгу Ивановну, рысцой подбежал к ней, обнял за плечи:

— Ольгунька, лапушка-раскрасавица, вот и гибнет наше Притыкино! Сколько годов… С Иваном-то мы, бывало, с батькой-то твоим… Эх, жизнь наша…

— В «Чистых-то прудах», Макар Егорыч, лучше будет.

— Понимаю, Олюшка, а душа мечется…

Из двух домов уже погрузили все вещи. Бульдозер поддел глиняную сараюшку, и та, обволакиваясь пылью, рухнула на лужайку. В Притыкине оставляли один дом, остальные ломали. Здесь будет летний лагерь для дойки коров, и дом пригодится для пастухов и доярок.

Поговорив со своими деревенскими, Ольга Ивановна пошла на то место, где был их дом. Две березки, обгорев, засохли, а остальные стояли. Целыми были и две черемухи, меж которыми отец, бывало, подвязывал веревки для качелей. А вокруг пепелища плотной стеной стояли цветы иван-чая…

Там, где была кузница, Ольга Ивановна нашла в траве ржавую подкову и болт от телеги. Подкову она вытерла, завернула в носовой платок и убрала в сумочку. Ей было немножко грустно, хотелось плакать…

— Кончай, ребята! — кричал Столбунов. — Трогать пора!

В «Чистых прудах» машины встретил колхозный духовой оркестр. Народу сошлось много. И все стали помогать разгружаться, снимали с грузовиков неуклюжие комоды, старинные горки, дубовые скамейки.

— А это еще зачем привезли? — ставя на попа трехметровую скамью, смеялся парень в джинсах. — Вот чудики!

— Для кино пригодится! Кино снимать будут!

— А я вот все пожег, — похвалился Макар, вынимая из мешка двустволку.

— Ты, дед, вообще сегодня что-то сознательный. В «Лесном покое», часом, не был?

— Плевал я на ваш покой! Мы сами с усами!

Столбунов, выждав, когда шум несколько стих, сказал громко:

— Ну, товарищи, вот вам ключи, вселяйтесь, располагайтесь!..

Оркестр опять грянул туш, и дед Макар, бросив кепку на землю, пустился вприсядку.

Ольга Ивановна предложила подвезти меня до сырзавода в Бакшейку. Но я отказался и пошел напрямую через поля. Подул ветерок, небо очистилось, и снова, как и вчера, встали в его синеве белые округлые облака. На месте озимых у леса уже чернела пашня. Два трактора переворачивали стерню и за поскотиной, на том самом поле, куда водил меня Столбунов.

Вскоре зашумели и комбайны. Засновали, поднимая пыль, самосвалы с зерном, потянулись грузовики к станции, к элеватору.

Продолжалась страда. Шел хлеб нового урожая.

КАПЕЛЬ

После совещания Шалыгин решил в Нерехте не задерживаться и пораньше уехать домой. Он натянул свой «выездной» полушубок и, сутулясь, заковылял по длинному задымленному коридору, но в дверях его окликнул начальник управления сельского хозяйства Макаров:

— Валентин Александрович, заскочи на минутку!

«Ну начинается, — сердито подумал Шалыгин, — минутку теперь на час растянет». Но Макаров и сам куда-то торопился и задержал ненадолго.

— На той неделе гости к вам из «Родины» нагрянут, знаешь? В основном с Лавровской фермы.

— Как на той неделе? Другой же был уговор о встрече? Отчетно-выборное собрание у нас по плану. Дел по горло. И доклад, понимаешь, еще конь не валял, углубиться в бумаги некогда…

— Да ты вроде и недоволен? — улыбаясь, Макаров сдвинул на лоб очки, вплотную подошел к Шалыгину, взял его за воротник… — Сама «Родина» учиться к вам едет, к вашим дояркам, ко всем животноводам, специалистам. Учиться! В кои-то веки, а? Исторический момент! Я рад за вас! А с собранием управитесь. Это, знаешь, и неплохо, что подряд два события: и встреча гостей, и отчетно-выборное. Постарайтесь эти деньки, нажмите на удои, каждый литр молока учитывайте…

— Последних слов, Петрович, ты мог бы и не говорить…

— Извини. От должности это. Так и срываются с языка иной раз общие призывы. Ну, всего тебе, на собрании я у вас буду…

Шалыгин отыскал во дворе свой «газик», привычно плюхнулся на сиденье, сказал шоферу:

— Аллюром домой, Саша!

Машина миновала площадь, выскочила на окраину и покатила по широкому заснеженному большаку. В ветровое стекло, сбоку, било яркое солнышко. Шалыгин повернул голову, зажмурился, но и сквозь прикрытые веки проникал теплый ласковый свет: весна, капель. Он только теперь вспомнил, как утром мальчишки лыжными палками сбивали сосульки под окнами его дома, и пожалел, что пропустил такой миг, не услышал хрустального звона, прозевал, не заметил весну. «И все это спешка, дерганье, крутишься с утра до ночи». В другой бы раз он, возможно, и