с чего разговор начать? — размышлял Калев, — не скажешь ведь, дескать, сомневаюсь я в вине Ахана, хочу разобраться, а заодно узнать, нет ли твоего, Рахав, интереса в этом деле. Нет, так не пойдет, так толку от нее не добьешься. Впрочем, я придумчивый, измыслю что-нибудь экспромтом!”
***
— Мир и благополучие тебе, красавица Рахав, — сказал Калев, входя в известный уже читателю шатер, — меня зовут Калев, я друг Йошуа.
— И тебе благополучие и мир, важный иудей, — ответила Рахав, — с чем пожаловал?
— На воспоминания меня потянуло. Проходил мимо, дай, думаю, зайду, побеседуем, послушаю умные речи.
— Лестно слышать.
— Я от сердца говорю. Хорошо ли ты помнишь, Рахав, как брали наши бойцы твой город Йерихо?
— Как не помнить! Разве забудешь такое! Твои воины избавили мой клан от гибели. Мы вам жизнью обязаны.
— Да, мы спасли вас. Долг велик и лежать не велит.
— Напоминаешь о долге? Чего же ты желаешь, Калев?
— Народ мой малочислен, пополните его. Примите иудейскую веру, Бога нашего за единственного признайте, и зашагаем вместе. Творец испытывает одни огорчения. Порадуйте Его.
— Нелегко от своих богов отрешиться. Думаем.
— Страшно отрешиться? Неужто столько гнева в душах богов? Если никак не возможно сие для твоего клана — отпускаем вас на все четыре стороны.
— Не торопи. Советуемся меж собой.
— Ждем.
— Есть еще что-нибудь на уме у тебя, Калев?
— Есть, красавица Рахав. Я пришел с поручением личного свойства от Йошуа.
— Личного свойства? О, я вся внимание! — оживилась Рахав.
— Йошуа, мой лучший и давнишний друг, доверил мне сообщить, что ты нравишься ему, и он допускает возможность женитьбы на тебе. Разумеется, при условии принятия тобою нашей веры. Он сожалеет, но важные дела не оставляют ему времени для романтических бесед.
— Я польщена, — вымолвила Рахав, зардевшись от блаженства и обиды.
— Йошуа желает знать, в какой мере ты расположена к нему. Говори смелее, я передам ему твои слова.
— Калев, ты можешь уведомить своего старинного друга, что он мне очень нравится, и я была бы безмерно счастлива соединить с ним свою судьбу. Разумеется, при условии выполнения его условия.
— Я рад за вас обоих. Вот только радость омрачена преступлением Ахана. Мы его любили, и вдруг такое… Впрочем, навряд ли тебе это интересно…
— О, нет, Калев! И мою душу задело горе, хоть и чужая я!
— Задело? Ты знала Ахана?
— Знала. Храбрый воин, красивый юноша, горячее сердце. Он признавался мне в любви, оставив в стороне прочие дела. И тут это несчастье!
— Как сошлись вы вместе?
— Он приходил ко мне в шатер, вот как ты сейчас пришел. Он клялся в любви, звал замуж, говорил, что на все для меня готов, мол, ты единственная у меня! Чего только не простишь за такие пылкие слова!
— А было что прощать?
— Служанка донесла, что он убеждал Йошуа не жениться на мне, потому как я язычница. И еще говорил, что Накман хочет причинить иудеям зло, а я, дескать, с братом заодно. Но я простила Ахана. Ведь он из ревности делал это. А ревновать — значит любить!
— Что-то не пойму тебя, Рахав, запутался я вконец. Кому из двух твоя любовь назначена, и за кого ты замуж хочешь?
— Неповоротлив мужской ум. Люблю я Йошуа и хочу быть ему женою. О нем и только о нем мечтаю. А Ахана я не любила, а лишь ценила и прощала за страсть ко мне.
— Кажется, начинаю понимать. И верно, зачем тебе Ахан, ведь он годами слишком молод!
— Я так и объясняла ему. Но он, горячее сердце, и слушать не хотел. Твердил, мол, озолотит меня, лишь бы я сказала “да”.
— Озолотит? Он предлагал тебе богатство?
— Предлагал. Да что мне золото его? Я дорожила им за пылкость чувств!
— Как здорово — почитать нежные чувства выше заурядной корысти!
— Да, я такова. Однако убеждена, что воровство — гнуснейшее деяние. Судьба Ахана ужасна. Он похититель — так ваш жребий утверждает. Не уверена, но осуждаю. Осуждаю, но не отрекаюсь.
— Порицать преступление, а не исполнителя оного, есть свойство высокого духа и гуманного сердца.
— Благодарю за похвалу.
— Пустяки. А что думает Накман об этом деле?
— Боюсь, ему не до того — он горюет, и есть на то причина.
— Какая?
— Он потерял любимых деток и жену. Их убили ваши, когда весь выводок из любопытства вышмыгнул за порог поглядеть на пожар Йерихо. Они сами виноваты, но от признания этого боль Накмана не стала меньше.
— Бедный Накман, мне жаль его.
— Мне тоже. Ведь родная кровь. Он собирался мстить иудеям.
— Мстить нам?
— Да, Калев. Мне удалось отговорить его. Но беспокоит Накман меня.
— Не удивительно. Ведь родная кровь.
— Он утратил к жизни интерес. Целиком предался горю. Что ни делает — не идут дела. А ведь не беден он, и мог бы жить!
— Ты говоришь, не беден он?
— Он фантастически богат. Двенадцать золотых статуй бога-покровителя нашего клана принадлежат ему.
— Красивые статуэтки?
— Красотой не отличаются, их ценность в том, что золотые. Можно задорого продать, выручку к делу приложить — было бы умение!
— А как выглядит ваш божок, и как звать его?
— Имени не помню, сейчас я все больше о вашем Боге думаю. А драгоценная кукла в локоть высотою. Мужчина с бородой, ножки короткие, ручки на груди сложены, голова большая, глаза закрыты.
— И как же Накман распорядился своим богатством?
— То-то и горе, что худо распорядился! Зарыл сокровища в землю.
— Плохо разве? Сохраннее будет золото!
— В сохранности выгоды мало. Отдал бы лучше мне, хотя бы часть. Уж я бы извлекла прибыток. Я умею богатство умножать. Не даром большой харчевней правила!
— Коли умудрилась удержать брата от глупой мести, то непременно сможешь убедить его поделиться с тобою.
— Дни покажут. Да и в самом деле: убитых не вернешь, а в золоте сила и довольство!
— Прав Йошуа: умна ты, Рахав!
— Спасибо на добром слове. Приятно. Только не от тебя его жду, а от вождя вашего!
— Я доложу ему всё, о чем говорили мы. Полагаю, Йошуа прилепится к тебе. Хотя поручиться за него не могу.
— Передай, что мечтаю о
