Когда стало темнеть, мы все дружно собрались и господин Сервет повел нас в ночной клуб «Тепебаши». Время ужинов под открытым небом еще не настало, хотя погода была довольно теплой. Господин Сервет приказал, чтобы в сад вынесли несколько столов, и мы не спеша принялись ужинать.
За рюмкой-другой о чем только мы не говорили той ночью. Никто ничего не утаивал. Мы рассказывали о своей жизни вплоть до мельчайших подробностей, испытывая от этого огромное наслаждение.
Первой поведала нам свою историю Макбуле:
— Я дочь секретаря небольшого богословского заведения. Раньше я стеснялась говорить об этом, а теперь мне все равно.
Как выяснилось, лето она проводила у одного из своих богатых родственников в особняке в Фенерйолу[47].
— Он одевался как европейцы, а сам был простым агентом тайной полиции, — сказала она, снова махнув рукой.
В особняке частенько проводились музыкальные вечера игры на сазе. Женщины слушали музыку из-за стены, в женской половине особняка в саду среди деревьев. Однако она всегда находила повод и убегала в мужскую половину дома.
— Я была ровесницей других девочек, живших в особняке, на которых уже надели чаршафы. Однако выглядела намного младше своего возраста, да и турецкий мой тогда, да как и сейчас, оставлял желать лучшего… Родственники не обращали на меня никакого внимания, потому что в противном случае мне пришлось бы потратиться, заказав шелковый чаршаф. Если говорить начистоту, то мое положение в особняке почти ничем не отличалось от положения прислуги. Но меня называли «барышня», хотя я это и не принимала на свой счет.
В те времена был один известный музыкант, играющий на уде. Звали его господин Ферхат. Это был красавец шатен с полным лицом и большими пышными усами. Чтобы меня принимали за ребенка и не закрывали в женской половине, я подстригала себе челку и носила короткие юбки. Но господин Ферхат не клюнул на это. Пока я с восхищением слушала его игру на уде, сидя на полу и сложив руки на острых коленках, он в это время, словно в экстазе, прикрывал иногда глаза и из-под длинных ресниц бросал взгляд на мои ноги, видневшиеся из-под юбки… Каждый раз под этим его взглядом я, не удержавшись, поправляла юбку. Я до сих пор поражаюсь тому, как господин Ферхат, несмотря на то что я даже не раскрыла рот, рассмотрел во мне талант и определил что у меня прекрасный голос. В особняке из уважения к хозяевам он давал одной девочке уроки игры на уде и взялся давать мне уроки пения. Сам он был любителем турецкой народной музыки, однако ему не нравилось, когда пели в нос.
«Держи голову прямо, рот вот так открой, — говорил он и без остановки дергал меня за шею, щеки, подбородок и губы. — Не пой в нос, говорю тебе», — орал он и зажимал мне нос.
«Господин, вы говорите, пой грудью, но так сильно сжимаете мне грудь», — сказала я ему однажды, не выдержав. — Макбуле, произнеся это, засмеялась, потом закашляла и добавила: — Я всегда горжусь тем, что господин Ферхат был моим первым учителем по вокалу, однако в то время на моем теле не было такого места, где бы ни побывали его руки.
Слушая ее, мы все заливались смехом.
— Наверное, я очень откровенно рассказываю, может, это неприлично, — смутилась Макбуле и остановилась.
— Ничего подобного, ничего подобного! Что может быть лучше откровенности на этом свете? Если этот бессовестный сорванец сделал тебе еще что-нибудь, то, ради Аллаха, и об этом расскажи, не стесняясь, — с волнением в голосе произнес ходжа.
— И ты тоже нам расскажи, как малолетних школьниц просил оголить грудь и ноги и рисовал их! — сказала Макбуле. И я понял, что той ночью Азми рассказал об этой выходке ходжи не только мне, но и ей.
Услышав это, Эюр ходжа как-то неестественно дернулся. Он хотел сделать серьезный вид и надуться, как той ночью в доме культуры. Однако, быстро поняв, что не сможет изменить настрой этого вечера, поменял политику. Теперь он потихоньку потягивал виски, бросая откровенные взгляды на Макбуле. Иногда он тыльной стороной ладони легонько шлепал ее по рту или внезапно сжимал нос, который этой ночью еще больше напоминал нос ребенка.
— Этот прохвост мало дергал тебя за нос. Он должен был просто вырвать его с корнем! — произнес ходжа, и мы все весело ему зааплодировали.
Господин Сервет опять превратился в прожигателя отцовского состояния, сынка паши.
— Это вам не мечеть, уважаемый Эбюсууд. Это театр! — чуть ли не прыгая от радости, говорил он.
Бедняжка даже не знал, что уважаемый господин Эбюсууд не был имамом в мечети, зато он очень хорошо знал, что такое театр… Все мы в этот вечер не могли усидеть на месте, словно в нас тыкали иголками…
Из истории Макбуле мы поняли, что из особняка в Фенерйолу она частенько ходила в сад Папазян[48] и в театры. Маленькой девочкой она вначале увидела пьесы «Дама с камелиями» и «Бедный юноша», а потом влюбилась в исполнителя главной роли Бинемеджияна. Однако у Бинемеджияна, в отличие от господина Ферхата, не было возможности давать частные уроки.
Она нашла книгу «Дама с камелиями» в книжной лавке одного иранца и выучила наизусть. В особняке вместе с мальчишками, которые учились в лицее «Галатасарай», она устроила театр. И так хорошо играла роль Маргариты, что семья начала переживать, как бы чего не натворил этот ребенок. На этот раз, несмотря на все ее протесты, на нее надели шелковый чаршаф и изолировали от мужского общества. Однако разве это выход? В сердце человека этот огонь загорается раз и навсегда!
Когда она вернулась домой в Сюлеймаие, ее стали запирать. А мать услышав, как из ее комнаты доносится крик «Арман, Арман», думая, что ее дочь влюбилась в неверного, всполошилась. Возможно, тогда и не было причины для беспокойства, но кто может дать гарантии, что и потом не произойдет?!
В те годы в Шахзадебаши произошел один случай: дочь одной женщины влюбилась в сына лавочника-грека. Они вместе убежали в Измир. Там парень принял ислам. И, по велению Аллаха, они поженились, однако жить им было не на что. Взявшись за руки, они пошли в сторону Анатолии и стали бродячими артистами. Парень взял себе мусульманское имя, однако девушка выходила на сцену под греческим. И так продолжалось много лет, пока их не поймали в Эскишехире[49].
— Постой, постой, вспомнил, — закричал ходжа, ударив себя по лбу. — Комик Хюсни, не правда ли? А женщина, выходящая на
