Там он совсем другую тактику применял. Вместо кавалерийского наскока в тыл врага пробирались медленно и тихо. Даже на велосипедах, чтоб не выдать себя топотом копыт. А еще он был могучий Осененный! Мог стопку водки силой взгляда поднять, в рот опрокинуть и на место вернуть, не расплескав! Такой человек был. Благодаря ему наши пулеметы – лучше германских. Вы их называете «митральеза де кат»[7]. Кошкин, расставаясь, мне один подарил на память. Он сейчас со мной. А еще князь дал России гранаты, пистолеты-пулеметы, радиотелеграфическую станцию… Если б не погиб под Ригой, вызвав на себя огонь морских пушек, столько еще славного сделал бы для Отечества, для всех нас, господа!
Опустилась тишина. Конечно – идет война. Погибают многие. Но не все потери столь болезненны…
Ниссель кликнул денщика. В походе не принято, но повод был уважительный. Офицеры встали, обнажили головы. Выпили не чокаясь. Потом, обсудив задачи на завтра, разошлись.
Полковник, вняв советам казака, рискнул рассредоточится. Каждый батальон получил отдельную задачу, выполнив которую, зуавы должны самостоятельно вернуться за Рейн.
Отряд, с которым Андре двинул к Штутгарту, должен был ворваться на машиностроительный завод, заложить взрывчатку и подорвать главное станочное оборудование. Никто не рассчитывал, что зуавы удержат город. Французский генштаб надеялся: этот удар вынудит кайзеровское командование отправить сюда часть резервов, тем самым облегчив наступление в Бельгии.
Поначалу замысел удался. Батальон отступил из Штутгарта, оставив за спиной дымы пожарищ на месте взорванных цехов. Увозил всего пяток раненых от перестрелок с фрайкором.
План не учитывал одного: у германцев имелось оружие, которое можно применить быстро. Раздался плотный гул аэропланных двигателей. Четверка «Фоккеров» спикировала на колонну. Затрещали пулеметные очереди. Нападение застало зуавов врасплох.
Месье Андре, ехавший в броневике, выскочил наружу. Вскинул «митральезу Кошкина» и выпустил диск одной очередью. И как прорвало! Вверх взметнулись стволы пистолетов-пулеметов, винтовок. Батальонный командир даже пытался попасть в «Фоккер» из револьвера. В летательные аппараты понеслись тысячи пуль! Один биплан клюнул носом и врезался в землю, к непередаваемой радости алжирских бойцов. Трое оставшихся легли на обратный курс, причем последний из троицы пустил серый дым, изрядно отставая и теряя высоту.
Собрали убитых и раненых, добили подстреленных лошадей. Командир батальона закрыл глаза месье Андре, безмятежно смотревшие в небо Европы, так далеко от России. Велел не забирать его пулемет – так и похоронить с оружием. Это – честь для воина, павшего в бою.
* * *
Призывов к митингу было немного. Но к цехам завода «Ганомаг» шли тысячи людей. Возможно – более десятка тысяч. С других предприятий города, из порта. Большинство все же составили рабочие и мастера завода, отработавшие первую смену.
К проходной свезли тела погибших во Франции заводчан, призванных в последний месяц.
Они лежали в закрытых гробах, с накинутыми сверху имперскими флагами. Поднять крышку не позволили: с момента гибели солдат прошло четыре-пять дней. Началось разложение – вблизи гробов чувствовался запах. К нему не хотели привлекать внимания, как и к тому, из-за чего началась война. Почему крепкие молодые мужчины, чьи-то сыновья, мужья, отцы отправились на фронт, где отдали молодые жизни… За что? За удержание оттяпанных у Франции и Бельгии территорий? Сохранение награбленного – не Бог весть какое благородное дело.
Отставной унтер-инвалид с помощью таких же товарищей ветеранов вскарабкался на импровизированную трибуну из ящиков. Завел унылую речь с монотонно повторяющемся призывом «все как один, во славу кайзера и фатерлянда»…
Место митинга окружила полиция. Кольцом довольно редким – из двух десятков человек. Мероприятие задумано с благою целью, на пользу империи. Но таким оно оставалось лишь несколько минут с начала речи унтера.
К нему на ящики вскарабкался фрезеровщик из соседнего с Федором цеха, председатель профсоюзной ячейки. С силой толкнул унтера в грудь. Тот упал и разбился бы насмерть, но ветерана заботливо подхватили товарищи станочника.
– Камрады! – закричал профсоюзный лидер. – На «Ганомаг» прибыла очередная разнарядка – отправить во Францию еще сотню рабочих. Зачем? Гибнуть самим и убивать таких же пролетариев, но во французской форме? Разве нам нужна французская земля, камрады? Хотим ли мы новых смертей? Не хотим! Нет – войне! Нет продажному правительству! Даешь новые выборы в Рейхстаг! Рот фронт!
Полицейские бобики, опешившие поначалу, ринулись задерживать оратора, но натолкнулись на стену рабочих. У некоторых из заводчан в руках были тяжелые гаечные ключи и обрезки водопроводных труб. Началась нешуточная драка.
Полицейских оттеснили. Один из них, отбежав шагов на десять, не нашел ничего лучшего, чем шмальнуть в толпу из револьвера.
Рабочие взревели. Толпа накрыла и подмяла полицейских. Стрелок бросился бежать, но упал от брошенного в голову булыжника. Через миг он скрылся из виду: его окружили разъяренные люди в заводских робах. Над их головами поднимались и резко опускались обрезки арматуры.
Федор не стал дожидаться развязки и протиснулся к гробам. Здесь увидел Марту с Гюнтером. Мужчина мял картуз, женщина рыдала. На одном из гробов виднелась надпись с краской: «Отто Циммерман».
– Твою ма-а-ать… – выругался Друг, прибавив еще несколько сочных оборотов. – Ведь трех недель не прошло, как угощал нас шнапсом в кабачке!
А Федор вспоминал бутерброд с лярдом – первую приличную еду, которую он получил с момента пленения от Отто. Его вдова и сироты, надо надеяться, уведомлены, но не смогли успеть из Пруссии к прощанию и похоронам.
Хотя… Назвать это прощанием? Нет никакой уверенности, что в ящике именно Циммерман. Не рвать же гвозди из крышки гроба. Если по позиции ударили гаубицы Шнейдера калибра 155 мм, там внутри – гниющее месиво из мяса, костей и лоскутов униформы. Возможно, после боя просто распределили фарш по деревянным ящикам. Затем, согласно спискам, написали: тут Отто, там Ганс, а дальше будет Фриц… Смерть уравняла всех.
Со всеми стоит прощаться навсегда, когда они, выбритые и стриженные, садятся в вагоны, чтоб спешить на фронт. Не каждому повезет, как инвалиду-унтеру, вопившему про войну во славу кайзера и фатерлянда.
А еще возмутил цинизм фотокорреспондента, лихорадочно менявшего фотопластины в камере. Наверно, он думал лишь о том, как выгоднее продать снимки газетам – с изображением оратора на ящиках, рыдающих вдов над гробами и толпой, линчующей полицейских.
Имеет право – здесь свобода
