момента ни в прошлом, ни в будущем, когда мы могли бы сказать о бытии, что его нет. Оно все — в настоящем, все целиком, и, обходя его, мы всегда остаемся на месте, то есть неподвижными. Бытие неделимо, пóлно, неподвижно и охватывает все. Естественно, когда мы это слышим, мы пользуемся законами и привычными связками нашего языка, стремимся понять, подставляя под эти слова физические наглядные представления и аналогии. Неподвижно — значит какие-то неподвижные предметы. Мы, конечно, можем представить некий неподвижный предмет, который всегда и везде неподвижен, но при этом мы еще должны представить себе, что он неделим, полностью присутствует каждой своей частью и к тому же все охватывает. А это уже не поддается нашей наглядной способности к представлению. Попытаемся глубже проникнуть в мир греческого представления о бытии.
Говоря о бытии словами Парменида, греки пытаются объяснить нам (сопоставляя то, что они называют бытием, с тем, что они называют трещиной, расколом, рассеянием, распадом, беспредельным или неопределенно многим) это бытие как нечто, что не своевольно, не замкнуто своим капризом, что не создает вокруг себя, в нем замыкаясь, эгоистического самодовольного мира, как нечто, что, будучи замкнутым в смысле охвата всего, в то же время открыто. Одновременно в понятие бытия вводится и понятие бесконечности, но особого рода бесконечности.
Пойдем по нити сопоставления предела (чего-то имеющего форму, оформленного, держащегося целиком в пределах нашего взгляда, чего-то обладающего собранной формой, которую греки, начиная с Пифагора, называли пределом) и беспредельного. Слово «беспредельное»[19]* не подставляйте вместо теперешнего понятия бесконечности, которое усложнено развитием математики, физических представлений, идей о бесконечности миров, о Вселенной, протянутой в бесконечность, и так далее. Этих представлений пока у нас нет, более того, когда греки говорят о пределе и беспредельном, конечном и бесконечном, они имеют в виду нечто иное, что и для нас имеет какое-то значение, и если мы поймем это, то оно будет пояснением наших собственных идей о бесконечности уже в современном смысле этого слова. Беспредельное — это любое состояние или предмет, который мы не можем охватить и который на наших глазах переходит в другой предмет, из него — в третий, в четвертый… и так утекает в то, что греки должны были бы назвать неопределенным, но впоследствии в истории философии такого рода бесконечность назвали дурной бесконечностью, имея в виду утомительно-автоматическое неопределенное повторение одного и того же, уходящее в бесконечную даль (вперед или назад), при полной невозможности извлечь из этого какой-либо смысл. А греки уже понимали (и мы можем только повторять это), что извлечение смысла происходит конечным образом. Даже если я извлекаю смысл бесконечности (или понятия «бесконечность»), то все равно извлечение смысла всегда совершается конечным образом, или, другими словами, оно дискретно.
Следовательно, неопределенным греки называли такую вещь, которая своей повторяемостью и утеканием во многое не позволяет извлечь смысл, а смысл для греков может быть дан только через конечную, обозримую форму. Обозримую каким оком? Нашим физическим или каким-то другим? Один из философов, я уже забыл кто, говоря о драме Эдипа, сказал, что, возможно, дело в том, что у Эдипа на один глаз больше, то есть у него, кроме двух глаз, есть еще некий нефизический глаз. Греки говорили о том, что у философов и у животных на одно чувство больше нормальных, то есть есть еще некое нефизическое чувство. Так вот, слово «обозримость», которое я применил к замкнутой, конечной, в пределе заключенной форме, влечет за собой предположение о существовании чего-то, имеющего на один глаз больше, или какого-то особого чувства помимо наших реальных пяти органов чувств (предположение, что есть некое шестое чувство, — это уже слова Демокрита)[20]*.
Греки шли к идее о бытии, отталкиваясь от того, что уже Пифагор задал в виде противопоставления между пределом и беспредельным, через особое понимание идеи бесконечности. Пифагор в общем-то драматически воспринимал соотношение между конечной формой и беспредельным прежде всего из-за проблемы смысла. Допустим, мы совершили какой-то поступок, и совершение этого поступка, сплетаясь со следствиями, смыслом, который можно из этого извлечь, вызвало у нас раскаяние. Мы снова через энное время совершаем такого же рода поступок, который снова вызывает у нас раскаяние. Подставим под это модель из области греческого мышления: образ тирана. Тиран заподозрил своего друга в измене; потом оказалось, что друг был предан ему, тиран огорчился. Но затем, поскольку он оставался тираном, заподозрил другого друга или того же самого в том, что тот его предает. Оказалось, что это не так, тиран вновь испытал состояние раскаяния и сказал себе, что людям надо доверять. Потом снова все повторилось…
Дурная повторяемость явления — она и есть то, что Пифагор называет беспредельным. Беспрерывно повторяется акт раскаяния, сожаления или другой эмоциональный акт, и ничего не извлекается из опыта, или ничто не переключает человека, совершившего этот опыт, в такой регистр жизни, где возможно извлечение смысла раз и навсегда. Здесь мы имеем различие между тем, где есть смысл, и, с другой стороны, беспредельным, где извлечение смысла не происходит. Короче говоря, в человеке, который болтается между бесконечно сменяющимися и фактически одними и теми же дурно повторяющимися состояниями, не происходит того, что в восточной философии называлось изменением сознания. Кстати, то, что делал Платон во время известных де-факто голодовок, или то, что греки делали в совершенно закрытой для нас секте Пифагора, возможно, очень похоже на то, что делали, скажем, йоги на Востоке. В словесном текстуальном описании, когда речь идет о предельном и беспредельном, Пифагор, указывая на то, что беспредельное (то есть уходящее в дурную бесконечность) там, где не происходит изменения сознания, конституирования в человеке некоей структуры, обозначает эту проблему в предположении, что структура — это неминуемо конечное (конечное в смысле отличия от дурной бесконечности).
Значит, события должны не повторяться, а совершаться таким образом, чтобы путем извлечения опыта произошло переключение в другой регистр сознания и человек впал в некую структуру (а структура, по определению, есть обозримое конечное) и тем самым (я теперь пользуюсь греческим словом) оказался в бытии. Говорим «бытие», или «предел» (поскольку Пифагор не пользуется словом «бытие», а использует слово «предел»[21]*), но бытием называется то, другое, измерение, в котором нет дурной бесконечности, если под дурной бесконечностью иметь в виду не просто то, что математики называют бесконечным (когда к одному числу прибавляется другое или когда нет такого числа, больше которого не было бы). У греков имеется в виду пока нечто другое: то, что они интуитивно угадывают и что связано вообще с
