ученым или еще чем-то в этом роде. Но я никогда не слышала от него жалоб на избранную им карьеру, для которой он как бы создан... Но больше всего он дорожил своей семьей. Он очень любил свой домашний очаг. Лейфу он помогал готовить уроки — в особенности по математике и немецкому языку. Лейф у нас — единственный. Нам очень хотелось, чтобы он преуспел в жизни. Занятия не всегда легко даются Лейфу. Может быть, это происходит потому, что он всегда витает мыслями в облаках. Возможно, что у него слишком богатая фантазия. Ну, да это пройдет. Вот и директор школы того же мнения. «У многих детей, — говорит он, — воображение действительно слишком развито. Но это проходит, и ребенок выравнивается». Иногда, правда, муж все же немного беспокоился за него. Теперь детям так много приходится учить в школе — гораздо больше, чем в свое время нам. А если хочешь преуспеть в жизни, то надо выбиваться в первые ряды. Кроме того, если твой отец и дед — дельные люди, то одно это уже к чему-то обязывает. Мы всегда внушали это Лейфу. «Лейф, — говорили мы сыну, — помни, что имя Амстед — это уже само по себе обязательство!» Особенно приходилось напоминать ему об этом по четвергам, когда нужно было решать задачи. Мы собирались в столовой и вместе начинали воздействовать на Лейфа. Лейф плакал. Я тоже, бывало, вот-вот разревусь. Муж бранил его, и так мы бились над сыном до позднего вечера. И говорили ему всегда: «Почему это ты вечно тянешь с уроками до самой последней минуты? В твоем распоряжении целая неделя, а ты непременно дотягиваешь до четверга...» Но это все, конечно, мелочь. В сущности школьные дела Лейфа вовсе не так уж плохи. В прошлом году он вышел на четвертое место в классе. Молодец, правда?
— Ну, конечно...
— Недавно директор школы как-то сказал моему мужу: «Ваш Лейф — малый с головой!» И мы гордимся этим.
— Были ли у вашего мужа какие-нибудь особые интересы, кроме его работы в министерстве?
— Нет. Семья была для него всем. Ах, да, пожалуй, еще марки. У него было собрано свыше шести тысяч марок. Самых различных, разумеется. Он обменивал их у своих коллег по министерству, выписывал филателистический журнал и переписывался с коллекционерами Швейцарии и Голландии. Это его очень занимало. Свои альбомы он заполнял не только простыми марками. Его особенно интересовали четырехблочные экземпляры. Ну, вы, верно, знаете, когда склеено вместе четыре марки. А потом, конечно, его интересовали экземпляры с опечатками, с водяными знаками и тому подобные марки... Он садился за свой письменный стол и начинал орудовать лупами, пинцетами, зубцеизмерителями или как это еще там называется. Это отнимало у него немало времени и денег. Но что же тут особенного, раз ему это нравилось. Ведь правда? Сама я, конечно, ничего в этом не смыслю. Это чисто мужское занятие. Но я не возражала против его страсти к маркам. Другие мужчины развлекаются на стороне, верно? И я была рада, что увлечение мужа еще крепче привязывает его к дому.
— Естественно! А не припомните ли вы, чем еще интересовался господин Амстед, что занимало его?
— Нет... Впрочем, да! Он много читал. Прежде всего, конечно, газеты. Ну и книги, из тех, что нельзя не знать. Всякие там новинки. А иногда он читал какие-то толстые труды, взятые из библиотек. Скорее всего эти книги связаны были с его работой в министерстве. Во всяком случае, в них шла речь о военных вопросах, о Наполеоне, о военной технике и тому подобном. Некоторые из этих книг еще до сих пор лежат вон там, на его письменном столе. Я совершенно забыла, что их нужно сдать. Столько, знаете, всяких дел надо успеть переделать. Боюсь, что срок сдачи уже давно прошел. Но тогда это я виновата. Сам Теодор всегда был необычайно аккуратен в подобного рода делах.
— Так, так. А теперь мне придется заглянуть в бумаги вашего мужа. Вы, надеюсь, понимаете. Все останется в полном порядке. Можете быть совершенно спокойны на этот счет. Мы всегда храним в тайне все, что нам приходится увидеть во время обыска. Но в создавшейся обстановке мы должны попытаться найти хоть какие-нибудь данные, хотя бы намек, по которому мы могли бы распутать это дело.
— Пожалуйста. Вот комната мужа. — Фру Амстед открыла дверь в кабинет. — Я, конечно, не вправе запрещать что-нибудь полиции. Но, уверяю вас, что вполне достаточно было бы расспросить меня обо всем, что вас интересует. У моего мужа не было от меня никаких секретов. Абсолютно никаких. В его ящиках нет ничего такого, чего бы я не знала. Никогда он не получал ни одного письма, которого не показал бы мне. Не было в его жизни таких событий, которыми он не поделился бы со мной. Наша совместная жизнь так не похожа была на жизнь других людей! Хотите верьте, хотите нет, но друг для друга мы были всем. Решительно всем!
Сыщик тем временем вошел в кабинет и окинул его беглым взглядом. Фру Амстед сдунула несколько соринок с письменного стола.
— Уж не взыщите, что здесь не топлено. Сегодня даже уборки не было. Если бы я знала, что вы придете... Обычно у нас так заведено, что к одиннадцати часам утра вся уборка по дому закончена. Ну, а теперь, разумеется, все идет кувырком. Мне очень жаль, что вы застаете дом в таком виде. Ведь полиция может бог знает что подумать о нас. Не могу простить себе, что я отпустила прислугу.
— Не беспокойтесь, фру. У вас здесь образцовый порядок. А главное — это, право же, не имеет ровно никакого значения. Открывал ли кто-нибудь после смерти вашего мужа его письменный стол?
— Нет. Здесь все лежит в том виде, как он оставил. Мне пока некогда думать о наведении порядка. Ах, мне так не хочется трогать вещи, которые принадлежали мужу! Я все оставила здесь так, как было при нем.
— Ну, это просто замечательно!
Сыщик перелистал несколько толстых книг, лежавших на письменном столе. Он пробежал взглядом заглавия и выразительно покачал головой.
— Гм, да; вот, значит, какими вопросами он занимался последнее время: Герман Койле «Uber die praktische Verwendung des Nitro-Gelatines»1, Джеймс Браттфилд «About Dynamit»2, Бэкман «Die Explosivstoffe»3...
