Сейчас все починю.
И здесь, споткнувшись обо что-то, голос Алима с грохотом рухнул вниз.
— Где мои очки? — закричал Агасфер. — Я без них дважды слепой.
Черт бы побрал эти развратные портьеры-шторы-гобелены. Даже звезды не пробивались в этой душной черноте. Я попытался сориентироваться руками и нащупать стены, а потом дверь. Но в любую сторону нащупывался только сальный нос Агасфера.
— Ах! Ах! — кричалось нам на четыре голоса.
— Ах! Ах! — вступил пятый, приятно-скандальное контральто. — А я говорю, что мне положено по праву.
— Ай! Что-то хрустнуло. Это очки! — взвизгнул Агасфер.
Еще что-то хрустнуло, крикнуло, взорвалось и даже хлынуло.
— Это пираньи! Они кусаются! — ужаснулся Агасфер, опрокинувший на себя аквариум.
— Помилуйте, пан Ялоха, там были только гуппи, — охладил его голос Ядвиги.
— Не лапайте меня, пан! — откуда-то сбоку выдыхалось с придыханием контральто. — Лучше скажите, как доползти да пани мэр. Я ей глаза повыцарапаю, если не даст мне бумагу, что я принцесса Ярузельская, выпускница Кембриджа… Вытащите немедленно, пан. Что это за штучки? Выпускница Кембриджа, вдова Фредди Меркюри, наследница Сигизмунда по прямой… Как вы неаккуратны, пан, ей Богу… имею право на Вавельский замок в Кракове. Ну хотя бы на залы номер девятнадцать, двадцать и двадцать один?
— Ай, черт! — опять что-то обрушил на себя со звоном Агасфер и я подумал: «Что-то Алим помалкивает». А потом догадался — ведь и меня не слышно. Точнее слышно, но только той, кто рядом, кто лежит, уютно укутанная в теплую темноту рядом и дышит мне в ухо с легким польским акцентом.
— Где тебя носит?
— Я здесь, Ядвига. Ты чувствуешь меня? Я нашел тебя, наконец
Не знал, да и теперь не знаю — вопрос ли поставить в конце предыдущего предложения, точку ли, отточие…
Где-то месяц спустя все было решено и свадьба стала неотвратима, как восстановление польской государственности в 1918 году. В приятном, нет, тревожном, нет, волнующем, ну пес его знает каком свете предстоящих событий, мы с Агасфером провожали Алима на Торуньском железнодорожном вокзале в Гданьск.
Дело в том, что Алим-муалим был со скандалом изгнан с должности учителя польского языка и литературы четвертой торуньской гимназии за незнание ни польского языка, ни литературы. Единственное, чему он успел обучить детей, это, разумеется, нескольким бессмысленным душанбинским песенкам и правильному закидыванию нос-воя. И эти индивидуальные занятия с девочками после уроков… Только участие моей Яськи, то есть мэра города пани Шимановской помогло избежать суда. Стоит ли говорить, что на место Алима муалимом был назначен я.
Зеленый, как шартрез, варшавский экспресс на Гданьск уже час покачивался у торуньского перрона. До окончания забастовки железнодорожников и отправления оставались считанные минуты. А может и меньше. Алим ехал в Гданьск устраиваться электриком на Гданьскую судоверфь имени Ленина[51], потому что не мог поступить иначе. Провожали мы Алима уже несчитанные часы, поэтому стоит ли сомневаться, что мы все, как провожающие, так и отъезжающий были в ломатень.
Алим в добротном сером английском костюме финского производства, очень приличном, лишь слегка залитом и заблеванном, стоял у дверей вагона и, тщетно посрамляя[52] разные коперниковские и галилеевские заблуждения, боролся с вращением Земли. Алим стал совсем европейцем и ехал в приличный европейский город устраиваться на должность электрика, что говорило о многом. Из азиатских привычек при Алиме остался только совершенно нелепый пестрый румод, перепоясывающий пиджак, да надежный нож, мило торчащий за тем румодом.
— Друзья… братья… — дальше Алима душили рыдания.
— Алим, — я уверенно вытащил из огромного, полного зла кармана Агасфера очередную в этот день бутылку «Белой лошади» местного производства, — постарайся помнить, что уже двести двадцать вольт способны убить лошадь любой масти и не хватайся за оголенные концы без резины.
— К борьбе за дело рабочего класса, — сомнамбулически бормотал Агасфер, висевший, как вещий маятник у меня на плече.
— Господа, — перебил нас вежливый и профессионально трезвый проводник, — поезд отправляется.
— Ну!
Я свинтил пробку. Алим тщетно старался придать стакану в правой руке правильное относительно Земли положение, Агасфер бормотал какую-то околесицу, вроде «мене, текел, фарес». «Белая лошадь» забулькала в стакан Алима, в мой стакан и еще в стакан какого-то неизвестного старикашки, оказавшегося в нужное время в нужном месте.
— Ну! — продолжил я свой красноречивый тост. — Дорогой Алим, побольше внимания даже самым смешным нуждам простого трудового человека, за солидарность всех любителей доброй вали и демократию, за подъем польского профсоюзного движения!
Алим сделал шаг назад, чтобы набрать разгон для удалого достойного сдвига стаканов и… исчез. Я чокнулся с зеленой и железной стенкой вагона и все-таки выпил. Неизвестный старикашка тоже выпил. Агасфер только занюхал вокзальным воздухом. Я немножечко и ласково пощупал пространство и снова наткнулся на стоящий вагон.
— Агик, вот ты давно живешь, столько всего повидал… А куда Алим делся?
— Вот гад. Даже не попрощался.
Поезд подождал еще примерно полстакана, потом трансляция прохрипела несколько невнятных шипящих полонизмов и грянула марш Пилсудского из оперы Мазепы «Подолянка». Экспресс Варшава-Гданьск поехал в куда-то в сторону славного приморского Гданьска.
Вот пишу я сейчас эти строки, вот улетучилась, как дурной сон, дурная пьянка, вот промелькнуло, как тяжелый танк в хронике ти ви, похмелье и ее шелковые, нет шелковые и чуть-чуть с лавсаном[53], такие, да, волосы разбегаются, лучатся по белой подушке, оживают в солнечной улыбке губы, показывая, дразня жемчугом в раковинке, вспыхивают солнечные глаза — утро наступило. Яська дышит свежестью, как «Ригли сперминт»[54].
— Вчера от мамы письмо получила из нашей деревни, из Романовки.
— Ну и какие вести из Романовки?
Я ласково бужу губами ее чувствительное ушко, провожу теплой ладонью по правой груди с эпической родинкой в форме звездочки и касаюсь соска. Сладостный звоночек сначала кокетливо отворачивается от пальца, но потом замирает и, чуть подрагивая, вспоминает, разгоняет по телу желание. Ядвига прижимается ко мне. Ее рука касается моих ягодиц…
— Мама пишет мне, что жаль, конечно, что свадьбу назначили, не познакомив прежде тебя с нею и ее с твоими родителями.
— Это просто позор.
— И еще она специально белит-крахмалит ту простыню, что с красным пятном собирается наутро вывесить перед гостями.
— Помидоры!
— Клюква!
— Вишня!
— Да у нас на Ястржембской такие готовые простыни с несмываемым пятном продаются. Гонконговские.
Все пройдет. Алим поднимет профсоюзное движение в Гданьске. Агасфер будет работать в синагоге, нет, в парикмахерской, нет, в шейпинг-центре или ювелирном магазине. Достроят памятник Копернику. Висла впадает в Балтийское море. Неистребимые облака выстроят новые воздушные замки. И так же долго будет длиться наш с ней поцелуй. И ни одна живая душа не
