санитар рванули в сторону админкорпуса. Подбитый Ермолаев тоже быстро пришёл в себя и показал всю прыть, на какую только был способен после пережитой травмы. Проводив их взглядом, Кундри пошла вдоль склада, завернула за пристройку-холодильник. Там, всеми забытый (а может, никому и не известный) ржавел канализационный люк.
Из громкоговорителя полилась, растекаясь над территорией, примешиваясь к падающему снегу, традиционная рахманиновская прелюдия.
— Победу празднуют, — криво ухмыльнулся Ездра. — Радуются, это, ироды. — И Кундри: — Это где ж ты, деваха, так пулять научилась?
— Где учили, там и научилась, — скупо улыбнулась Кундри.
Ездра покивал головой, пробурчал что-то.
Стали корячиться поднять крышку. Когда подняли, пахнуло из тёмной глубины таким смрадом, что головы у всех троих закружились, а Кундри едва не вывернуло тут же.
— Сто́ит ли? — задумчиво произнёс Иона, заглядывая в вонючий мрак. Голос его провалился в глухую бездну и растаял в ней — сошёл с ума, задохнулся, умер от десятилетиями копившихся в ней газов.
— Другой дороги нет, — сказала Кундри, опустилась на край люка, свесила ноги во тьму. И штаны на ней сразу стали волглыми от поднимавшихся снизу удушливых испарений.
И хорошо, что не успели они спуститься в эту клоаку, потому что наверняка и сгинули бы в ней, и никто бы даже не узнал, где похоронены их белые кости. Так что можно сказать, что спасли их белохалатники, явившиеся на крыше склада, от верной смерти. Но не всех спасли, потому что когда заорали белые с крыши, Кундри, словно только этого и ждала, оттолкнулась от края люка и ухнула в вонючую тьму колодца. Только её и видели.
13
Их завели в админкорпус. Они ни разу здесь не были, поэтому во все глаза смотрели по сторонам — на облезлый линолеум, крашеные в зелёный цвет стены, на банкетки вдоль стен, на строгие двери кабинетов, на буфет, мимо которого их провели и откуда так тягуче пахло кофе и булочками. Ездру толкнули в сторону, потащили куда-то, а Иону, даже не дав проститься с боевым товарищем, повели дальше в сопровождении главврача и двух охранников-санитаров.
Поднялись на второй этаж, а потом и на третий. Миновали актовый зал, в котором кто-то неумело бренчал на пианино, прошли мимо бильярдного стола в просторном фойе, свернули в широкий коридор и замерли перед величественной дверью.
Главврач потянул ручку, открыл, ступил внутрь. Послышались голоса, обменявшиеся парой реплик. Снова появился главный, кивнул: заводи. Охранник стволом автомата подтолкнул Иону, и тот вошёл в просторный кабинет, пропахший хорошим табаком, всё тем же кофе (только уже, кажется, с коньяком) и кожаной мебелью.
Со стены задумчиво и строго смотрел в душу Сергей Васильевич Рахманинов. Целый стеллаж под портретом был уставлен пластинками, компакт-дисками, магнитофонными кассетами и древними бобинами. Иона не сомневался, что всё это — пятая прелюдия в разных исполнениях. Противоположная стена была занята картой звёздного неба. Одно созвездие, образующее подобие корявой буквы «М» кто-то жирно выделил красным фломастером. Иона сморщился, пытаясь вспомнить название этого созвездия, но не смог.
За столом сидел Сам. Сидел и с любопытством смотрел на Иону. И ничегошеньки в нём не было мифического, потустороннего, легендарного — ну ничего. Маленький, сухонький, лысенький, с острой бородкой, с добрыми лучистыми глазами.
По мановению его руки главврач и охрана, топоча, покинули кабинет.
— Ну, здравствуй, Иона, — сказал Сам.
Он мило и забавно картавил: «здъавствуй». Голос у него тоже был сухонький, дряблый, невзрачный, совсем не подходящий для директора целого санатория. Подслеповатые глазки созерцали пленника — без неприязни, без излишней серьёзности, которая, в общем-то, подошла бы к случаю, и, что самое обидное — без всякого интереса.
— Ну, здравствуй, Сам, — в тон отвечал Иона. И даже скартавил так же.
Губы Самого перекосила беглая усмешка, он, кажется, едва удержался от весёлого смешка, проглотил его в самый последний момент, чтобы не развеивать ощущения серьёзности момента.
— Ну что, Иона, опять бедокуришь? — вопросил Сам, выждав минуту-другую.
— Это ты о чём?
— Буянишь, говорю, опять? Мы же договаривались с тобой, что будешь вести себя тихо и неприметно, не станешь баламутить других психов.
— Каких психов? — нахмурился Иона. — Или ты своих лекарей имеешь в виду? Так это точно — психи.
— С кем поведёшься, — улыбнулся Сам. — Говорят, все психиатры немного того.
— А что, у нас в санатории и психиатры есть?
— У вас в санатории? — на этот раз Сам не выдержал, рассмеялся.
— Иона, Иона… — с горечью произнёс он, когда смеяться надоело. — Нет тебе выхода из чрева кита, в которое упаковал тебя твой бог? И ты, бедный, сидишь во мраке зловонного брюха, задыхаешься, утрачиваешь последние проблески разума, теряешь облик человеческий, и скоро, наверное, сдохнешь… Нет никакого санатория, Иона, — улыбнулся Сам. — Это всё твои болезненные видения и бредовые фантазии. Глюки, попросту говоря. Ты же псих и наркот, Иона. Конченый. С самой войны, если поверить, что ты был на какой-нибудь войне, а не сбрендил в период постпубертатного своего кризиса личности. Теперь вот ломка у тебя. И делириум почти. Только без тременса, — губы Самого тронула усмешка. — Нет никакого санатория, а есть — психушка. Вспоминай, Иона, вспомни наш последний разговор.
— Врёшь, — замотал головой Иона, не желая верить в сказанное. — Врёшь, сучок. Это тебя — нет, потому что никто никогда тебя не видел.
— Ну ты это… — дёрнул щекой Сам. — Ты не груби, милейший. Сучок… ишь ты. Кто тут из нас двоих сучок, это тебе главный врач объяснит. На ближайшей процедуре. Но в одном ты прав, Иона: меня тоже нет. Ничего нет. Есть только твоё безумие.
— Нет, — стоял на своём Иона. — Врёшь ты всё. Я не наркот и не чокнутый, я — язвенник.
— Ага, и трезвенник, — рассмеялся Сам. И такой у него заливистый и простодушный получился смех, и так он при этом весело хлопнул себя по колену, что где-то внутри души своей скорбной Иона готов был ему поверить.
— Нет никакого санатория, — повторил Сам. — Есть лечебница для наркотов, алкашей и психов вроде тебя, Дылды этого вашего, Тошнота… тьфу! прости, господи, что за погоняла у вас…
— За что вы Козлоборода убили? — оборвал Иона.
— А? — Сам снова дёрнул щекой — тик, наверное. — Кого
