20 января 1891 г. понятие «мулла» включало хатибов и имамов[106]. Поэтому в дальнейшем этот термин будет употребляться мною как общий для обозначения приходских служителей культа, за исключением муэдзинов, в округе ОМДС.
По внешнему облику мулла мало чем отличался от своих прихожан, особенно в сельской местности. Говорил он на том же языке, – разве что мог читать и писать по-арабски и по-персидски. Но арабский могли знать и другие жители села. Выход из категории служителей культа также не являлся проблемой для муллы. Например, после того как в 1826 г. были введены ограничения на занятия мусульманским приходским духовенством торговлей, некоторые муллы оставили свою работу при мечетях[107]. И наконец, как справедливо отмечает американский историк Роберт Круз, у мулл не было такого инструмента, как монополия на совершение таинств у православных служителей культа[108].
По-иному происходило и занятие должности в мусульманских приходах. Имамы и имам-хатибы выбирались главами семейств членов прихода. Кандидатов на эти должности выдвигало местное сельское общество. Иногда самого прихода не существовало, и верующие вместе с ходатайством о постройке мечети выдвигали кандидатуру имама.
Но утверждение мулл зависело от губернского начальства и ОМДС. Прежде чем имам или имам-хатиб получал указ о своем назначении, он должен был сдать в Духовном собрании экзамен. Такой же порядок существовал для тех, кто претендовал на звание ахуна, мухтасиба, хатиба, муэдзина. Кроме того, экзаменуемые по окончании испытаний могли получить и свидетельство, позволявшее им преподавать религиозные дисциплины в качестве мударриса, мугаллима (араб. му‘аллим) или мугаллима-сибйана (араб. сибйан, мн. ч. от саби – «дитя»)[109].
Затем кандидат на должность должен был пройти утверждение светскими властями. Сначала он проходил проверку в местном полицейском управлении. Если там не было обнаружено каких-либо обстоятельств, препятствовавших занятию должности имама, хатиба или муэдзина, кандидат предоставлял в губернское правление пакет документов, в который входили: приговор сельского общества, утвержденный волостным правлением, выписка из журнала заседания Духовного собрания о прохождении экзамена и (с 1891 г.) свидетельство уездных училищных советов о знании им русского языка[110]. Причем без сдачи экзамена по русскому языку губернское правление не давало дальнейшего хода делу.
Во второй половине XIX в. кандидат представлял не выписку из журнала Духовного собрания, а свидетельство, подписанное муфтием и тремя кадиями, где указывались присвоенное ему по итогам экзамена духовное звание и преподавательская должность. Этот документ создавал юридическую основу для выдачи кандидату в муллы указа, то есть свидетельства местного губернского правления об определении его муллой в определенный приход.
Таким образом, указные муллы не в меньшей степени зависели от избравших их прихожан, чем от вышестоящего начальства в лице муфтия и губернского правления[111]. Вполне достойный кандидат, пользующийся авторитетом у верующих, мог по тем или иным причинам не пройти через фильтры губернского правления[112]. Известны случаи, когда светские или духовные власти отказывались утверждать выбранного верующими муллу. С утверждением муэдзинов обычно проблем не возникало[113]. В обязанности муэдзина входило провозглашать азан (призыв к молитве), а также перед началом богослужения читать дога[114].
Назвать акт утверждения муллы в должности светскими и религиозными инстанциями признаком принадлежности к религиозной бюрократии (духовенству) будет неверно. Указ был всего лишь лицензией, документом, удостоверяющим право на занятия определенной деятельностью, а не пропуском в избранную социальную группу, наделенную определенным набором привилегий. Муллы в округе ОМДС оставались в том сословии, к которому они изначально принадлежали, и не могли передавать обусловленные их должностью права и обязанности по наследству. Иная картина была, например в округе Таврического магометанского духовного правления (ТМДП). В 1831 г. была подтверждена принадлежность духовенства крымских татар к привилегированному сословию. Хатибами, имамами, муэдзинами и др. могли быть избраны только сыновья утвержденных служителей исламского культа[115].
У некоторых мулл и муэдзинов непосредственное соприкосновение с ОМДС ограничивалось сдачей экзамена. В дальнейшем они могли практически не сталкиваться непосредственно с муфтиятом, так как взаимодействие между приходами (махаллями) и ОМДС осуществлялось через уездные полицейские управления, а до 1862 г. – через местных полицейских чинов на местах. Непосредственным начальством для имама был не муфтий и даже не ахун, а исправник – глава уездного полицейского управления. Поэтому говорить о жестко выстроенной двух– или трехуровневой системе мусульманского духовенства с муфтием и заседателями наверху и муллами и муэдзинами внизу не приходится.
Сам приход не имел статуса юридического лица, но, как справедливо отмечает И. К. Загидуллин, фактически пользовался им:
Приход обладал общественными (богослужебным и/или учебным) зданиями, недвижимым имуществом, приносящим доход, которое по закону закреплялось за мечетью или зданием конфессиональной школы; интересы прихода в местности представляло духовенство благодаря своему легитимному избранию; прихожане путем избрания доверенных лиц могли отстаивать свои интересы перед властью, подавали прошения о своих нуждах и чаяниях[116].
Важно также отметить, что в имперском законодательстве неодинаково регламентировался статус приходского духовенства в разных регионах. Так, в Закавказье после 1872 г. правовое положение служителей исламского культа было в целом более детально урегулировано, чем в округе ОМДС. Неслучайно авторы проектов реформ Духовного собрания в Уфе в конце XIX – начале XX в. брали за образец Закавказские магометанские духовные правления суннитского и шиитского учений[117].
Таким образом, правовое положение мулл и тем более муэдзинов и сфера их компетенции отличали их от привилегированной группы мусульманской религиозной бюрократии в округе ОМДС.
Формированию мусульманского духовенства как отдельной социальной группы в Российской империи содействовало несколько факторов.
Во-первых, власти империи были заинтересованы в существовании организованной группы мусульманских элит, которая могла бы выступать проводником имперской политики среди подданных-мусульман. Екатерина II была сторонницей камерализма. Камерализм, получивший распространение в Германии в середине и во второй половине XVII в., представлял собой науку об управлении, идеалом которой было полицейское государство, где все сферы общественной жизни, в том числе и вопросы религии, жестко регламентировались властями[118].
Еще Петр I, взяв за образец принципы отношений государства и церкви в протестантских странах Европы, применил их в несколько модифицированном виде при реформировании системы управления делами православной церкви в России. Екатерина II вслед за камералистами считала, что государство должно поддерживать институты и социальные группы, чья деятельность может служить интересам государства[119]. В ее царствование эта система, апробированная в течение предшествовавших 50 лет на Синодальной церкви[120], была применена при управлении религиозными делами подданных-мусульман:
В своем понимании «духовенства» империя руководствовалась опытом, полученным через взаимодействие с православным священством, и механически переносила на неправославных священников сословные привилегии православного духовенства. Так, и раввины, и улемы, и ксендзы, и ламы были освобождены от телесных наказаний и
