вечера набита людьми из всех стран мира, – писал он, – целый день я вынужден разговаривать на восьми языках».
На редкость выгодное сочетание: коммерсант-полиглот в дни золотой лихорадки в Калифорнии!
Сразила Шлимана обыкновенная лихорадка. Больной, валялся он на походной койке в своей конторе. Дверь на улицу была раскрыта настежь. Под подушкой лежал кольт.
Врач предупредил, что второго приступа Шлиман не перенесет. Что его спасло? Лошадиные дозы хинина или то, что он закалил свое здоровье многолетней спартанской диетой, ежедневными купаниями, умеренной жизнью? Во всяком случае, он выжил.
Неожиданно он оказался американским гражданином. Дело в том, что 4 июля 1850 года Калифорния была официально объявлена самостоятельным штатом САСШ. Каждый проживавший в этот день в Калифорнии автоматически становился гражданином Соединенных Штатов (если только не выражал желания сохранить прежнее подданство).
Шлиман чувствовал себя настоящим американцем. Он уже завязал связи с филиалом банка Ротшильда в Сан-Франциско и, казалось, вполне акклиматизировался. О Гомере, о сказках он не вспоминает в письмах этого периода.
Во время его пребывания в Сан-Франциско произошел страшный пожар, уничтоживший почти весь город. Шлиман наблюдал пожар с высокого холма, господствующего над Сан-Франциско. В дневнике его есть описание пожара, но нет никаких ассоциаций с картинкой из книги Еррера, с пожаром Трои.
Зато все больше места в письмах и дневнике занимает Россия. Шлимана потянуло назад. Он пишет о «любимой России», о «чудесном Петербурге». И вот, в начале 1852 года, прекратив свои операции с золотым песком, он вновь пересекает океан.
В Петербурге все было по-прежнему. Торговый дом «Шлиман и Кo» процветал, денег становилось все больше. Но не проходило тоскливое чувство одиночества.
Еще задолго до путешествия в Америку Шлиман познакомился с племянницей купца Живаго, Катей Лыжиной. Она воспитывалась у дяди. Теперь девушке было двадцать лет, она очень похорошела за то время, что Шлиман ее не видел. Катя была подходящей невестой.
Ее не спросили о согласии; Живаго и не мечтал о лучшем женихе для племянницы. Шлиман был и денежен, и оборотист, и обходителен.
Катя поплакала – и подчинилась. Осенью они поженились.
Жизнь молодой четы была внешне поставлена на широкую ногу. Барская квартира в пятнадцать комнат, английский выезд, еженедельные рауты (Раут – большой званый вечер), на которых можно было встретить и купца-миллионщика, и университетского профессора, а иной раз и заезжего дипломата.
Но, по существу, Шлиман не изменил своим привычкам. По-прежнему вставал он в пять часов утра, работал усердно в конторе, по нескольку часов ежедневно проводил на складе: не доверяя приказчикам, сам показывал покупателям товары. Каждую свободную минуту проводил он за книгами, особенно жадно зачитываясь русской литературой. Пушкина и Лермонтова он знал едва ли не наизусть.
Началась Крымская война. Шлиман, давно уже почуявший приближение крупных событий, заранее принял меры. Он завязал связи с иностранными фирмами, торговавшими селитрой, серой и свинцом.
Союзный англо-французский флот блокировал выход из Черного моря и все русские порты в Балтийском море. Торговые корабли не могли прорваться в Петербург. Однако выход нашелся: товары, закупленные в Лондоне и Амстердаме, морем отправлялись до Мемеля, там их выгружали и дальше везли сухим путем на лошадях.
«Патриотизм» не мешал английским купцам продавать селитру России.
Из-за блокады балтийских портов транзитные торговые пути переместились в Скандинавские страны и Польшу. Пришлось завязать связи с тамошними деловыми кругами. Верный своим обычаям, Шлиман в двадцать четыре дня изучил польский и шведский языки; в каждой стране, где он бывал, он разговаривал и даже писал свой дневник только на местном наречии.
За годы войны Шлиман в несколько раз увеличил свое богатство. Он сломя голову бросался в самые рискованные дела, спекулировал, чем можно было; каменным углем, чаем, лесом…
«В течение всей войны я был настолько завален делами, что ни разу не взял в руки даже газету, не говоря уже о книгах», – откровенно признавался он.
Но с концом военных действий вновь пришло отрезвление. Он был богат, знал десять языков, получил звание с. – петербургского потомственного почетного гражданина… И вдруг он со страхом почувствовал, что ему тридцать четыре года, полжизни прожито – и ничего не сделано, ничего, кроме денег, которые так дразнили и бесили мекленбургских земляков.
А он хотел быть ученым.
Время ушло безвозвратно. Он не мог поступить ни в гимназию, ни в университет. Ему хотелось куда-нибудь спрятаться от самого себя. Куда бежать? В деревню, может быть? Он мог купить имение где-нибудь на юге, вблизи Одессы, или в Мекленбурге, благо там разыгрался аграрный кризис и земля была дешева.
Но разведение свиней или слив могло ему дать только новые тысячи марок, талеров, гульденов или рублей…
И вот однажды библиотека Шлимана пополнилась новой книгой: новогреческим переводом «Поля и Виргинии».
Греческий язык – вот что ему было нужно!
Он нанял себе учителя – молодого семинариста Николая Паппадакиса. Паппадакис был родом афинянин, на его произношение можно было положиться.
Произношение было самым главным. Шлиман не мог изучать мертвый, немой язык. Не грамматика была ему важна, а живой строй речи. Поэтому он начал не с древнегреческого, который был языком давно истлевших мертвецов, звучание которого в XIX веке стало уже предметом спора между филологами.
Он положил перед собой французский оригинал «Поля и Виргинии» рядом с новогреческим переводом и стал читать. Смысл каждой фразы он понимал, не теряя времени на копание в словаре, – достаточно было сравнить оба текста.
Паппадакис следил за его произношением и исправлял ошибки в сочинениях.
Через полтора месяца Шлиман уже говорил по-новогречески. Путь к Гомеру был открыт.
Ученические тетради
…ее ты покинул.
В Трою отплыв, и грудной, лепетать не умевший младенец
С ней был оставлен тогда…
«Одиссея», XI, 447-449
В изучении древнегреческого языка окончательно отшлифовался «шлиманский» метод, в котором соединялись изобретательность, железная память и огромный темперамент.
Учитель (уже другой грек, Феоклит Вибос, тоже семинарист) писал на большом листе бумаги много разных греческих слов, по выбору Шлимана, рядом – перевод этих слов. На том же листе совместно составлялись предложения, в которые входили эти слова. К следующему уроку Шлиман все это заучивал наизусть, и Вибос составлял ему новые фразы. Таким образом Шлиман быстро овладел солидным запасом слов, и сам стал составлять различные фразы, описания и изложения. Вибос исправлял их. С каждым разом эти «сочинения» становились все длиннее и обстоятельнее. Для простоты они писались печатными буквами. По содержанию были разнообразны, но больше всего походили на дневник.
