было ничего доказывать. Чувство, что я наконец вышел из строя, опьянило меня. Свечка ярко вспыхивает, когда догорают остатки воска. Она знает, что скоро погаснет. А потому под конец горит ярче прежнего.
Куда пойти? Не домой. Все с тем же облегчением я сел в баре тут неподалеку и вышел оттуда спустя пять кружек пива. Прохладный весенний воздух. Плывущие облака. По пути на одном из перекрестков какой-то пьяный держал пламенную речь о положении в стране. Густой кашель, он сплюнул мокроту. Когда наши взгляды встретились, он воскликнул: «Брат мой, где ты был?» Мне стало противно, я отвернулся. Он пошел вслед за мной. Я спиной чувствовал его взгляд. Он догнал меня. Его рука на моем плече. Я с размаху толкнул его, начал пинать. Он не сопротивлялся, что только подогревало меня. Он не ответил ни на одно из моих проклятий. Как младенец, который хрипел: «Где ты был?» Я склонился над ним. Лицо его посинело. «Мой дорогой брат». Его хрип преследовал меня всю дорогу.
Уже у дома усталость вернулась. Корявый корень на въезде. Вокруг него треснувший асфальт. Я с трудом вошел в калитку. Вазоны с цветами Кё-ко. Перчатка. Узловатые пальцы. Ключ в податливом замке. Ласковый повтор: «Где ты был?» Я пролепетал: «Самое приятное в работе — возвращаться домой».
Вот дурак.
Пахло грибами и луком.
46
Я никогда не изменял Кёко. Могу поклясться. Ни один соблазн не перевесил данное ей обещание.
Хасимото, мой друг времен студенчества, смеялся надо мной, дескать, я трус. Сам же он, женатый человек, никогда не упускал возможность, а их у него, симпатичного и обеспеченного мужчины, было предостаточно. Я поражался его способности гулять от одной женщины к другой. Он так и говорил: «Я гулящий». «Как тебе только удается скрывать все от жены?» На что он отвечал: «Очень просто. Все начинается с первой лжи. Ты вводишь ее в свою жизнь, она пускает корни. На этом этапе достаточно лишь рывка, чтобы ее выкорчевать. Затем следует вторая ложь. Корни прорастают глубже. Третья, четвертая, пятая ложь. Уже не обойтись без лопаты. Шестая. Седьмая. Теперь нужен экскаватор. Корневая система широко разветвилась. Настоящие подземные сплетения. Снаружи они не видны. Только если вырыть их, останется дыра в земле. Восьмая, девятая, десятая ложь. Вскоре корни пронизывают самые глубокие слои почвы. И если попытаться вырвать их, поверхность просто обвалится».
Хасимото гуляет по сей день. Я столкнулся с ним недавно в универмаге. Спросил: «Как дела?» Он: «Без обвалов». Его смех не тронуло время. Он сохранил юношескую свежесть. «А как твоя жена?» — «Да вон же она стоит. — Он указал на женщин, копавшихся в контейнере с уцененными вещами: — Та, что с шарфом». Я ужаснулся. Морщинистое лицо. Ей было сто, нет, сотни лет. «Что с ней случилось?» Он засмеялся, обнажив белые зубы. «Жизнь, старик! Жизнь!» — сказал он чуть громче, чем требовалось.
Я смотрел, как они поднимаются на эскалаторе, он — расправив плечи, она — сгорбившись. Неравная пара. Они стояли спиной друг к другу, каждый сам по себе.
47
К чему я веду. Ложь имеет свою цену. Солгав однажды, ты попадаешь в другое пространство. Вы живете под одной крышей, обитаете в одних комнатах, спите в одной постели, укрываетесь одним одеялом. Но ложь прогрызается между вами. Образует непреодолимый ров. Разламывает дом на две части. И кто знает, сложилось ли бы все по-другому, скажи ты правду?
Я, никогда не изменявший Кёко, чувствовал себя так, будто у меня есть любовница. Имя ей иллюзия. Она некрасива, но достаточно мила. Длинные ноги. Алые губы. Волнистые волосы. Я без ума от нее. Хотя я не собираюсь начинать с ней новую жизнь, я все равно строю воздушные замки. Я вожу ее в самые дорогие рестораны города. Кормлю. Снимаю апартаменты. Содержу ее. Каких бы денег мне это ни стоило. Она удовлетворяет меня и мое мужское эго. С ней я снова молод и силен. Она шепчет: «Весь мир у твоих ног». Она верит в меня, а я верю в ее веру в меня и позволяю ей с головой окутать меня лестью. Я удобный авантюрист.
Дома я словно в мыльном пузыре. Его стенки такие тонкие, что он лопнет от малейшего касания. Поэтому я делаю все, чтобы меня не трогали. Я сижу перед телевизором, смотрю новости. Если Кёко спрашивает меня, как дела на работе, или почему я перестал брать сверхурочные, или обсудил ли я с начальником тот или иной вопрос, я отвечаю: «Тс-с. Не сейчас». Она спрашивает еще раз. Уже помягче. Я говорю: «Давай позже. Пожалуйста». Она пожимает плечами. Я осмеливаюсь сделать вдох. Пузырь, в котором я нахожусь, едва заметно дрожит от моего дыхания.
— Это решение. — С этими словами он достал свой бэнто. Снова рис с лососем и маринованными овощами. — Я решил для себя, что буду притворяться. Поскольку обещал, что повседневность, наша повседневность, станет нашим убежищем. Слово нужно держать. До самого конца. — Наконец он взглянул на меня и подмигнул: — Просто Кёко готовит слишком вкусные бэнто, разве можно от них отказаться?
48
— У вас есть дети? — спросил я.
— Нет. — Он слегка втянул голову в плечи. — Нет. А что?
— Я тут подумал, что вы были бы хорошим отцом.
— Я?
— Да, вы.
— И почему ты так подумал?
— Потому что вы сами порой напоминаете ребенка. Во время еды, например. Вы едите как ребенок, самозабвенно.
— Разве это делает меня хорошим отцом?
— Ну, скажем так: присутствующим в моменте отцом.
Он хотел было что-то сказать, но промолчал.
— Видите ту девочку? Она непрерывно водит пальцем по луже. Рисует что-то. Смотрит, как рисунок расплывается и исчезает. И так по кругу. Рисует прозрачные картинки, которые все равно расплывутся. Это абсурдная и вместе с тем счастливая игра. Девочка без конца смеется. Я часто задаюсь вопросом, почему мы перестаем быть абсурдно счастливыми. Почему, когда становишься взрослым, сидишь в тесных комнатах, где бы ты ни был, максимум переходишь из одной комнаты в другую, тогда как в детстве в наших комнатах не было стен. Такие у меня остались впечатления: когда я был маленьким, мой кров был моим настоящим. Ни прошлое, ни будущее не влияли на меня. Хорошо бы и сейчас было так. Например, чтобы работать не ради результата, а увлеченно, без усилий.
Он снова закусил губу.
Я вздохнул, предвосхитив его вздох.
