часов назад я выпил последний глоток, только слабаки убивают себя пьяными. Сейчас я трезв как стеклышко. Ты спокойно спишь у себя, рот приоткрыт. Я долго стоял и смотрел на тебя. Прощался. Ты красивый мальчик, однако я предпочел бы, чтобы ты был мужчиной. Но ты мой сын. Я ухожу, и ты — единственное, что я оставляю после себя в человеческом мире. Будь сильным! Никогда не сгибайся! Когда тебя одолеет плач, а это обязательно произойдет, и в этом нет никакого стыда, выходи на улицу и бегай. Ничто так не очищает ум и не успокаивает нервы. Но помни, что ты можешь убежать от плача, но не от теней. Дочитай мое последнее послание до конца, затем подобающе оденься (не надевай оранжевую рубашку) и отправляйся прямиком к главе администрации Гудмунду и к Солърун. Я написал им письмо, оно в прихожей, передай его, но сначала расскажи, что случилось, говори четко и внятно, избавься от сентиментальности, она лишает тебя самообладания и достоинства.
Гудмунд и Солърун знают, что нужно делать, положись на них, только проследи, чтобы избавились от веревки, на которой я повешусь. Использовать веревку повешенного — плохая примета, это повлечет за собой тени и возможную скорую смерть.
Я отправляюсь на встречу с твоей матерью. Я не знаю никого лучше нее, и она заслуживала чего-то большего и лучшего, но судьба никому не подвластна. Сначала, однако, я должен получить наказание за свою капитуляцию. Постараюсь устоять перед приговором. Не знаю, каким он будет и как долго продлится наказание: один год или тысячу лет? Мне пришло в голову отправиться на юг и расспросить об этом Йоханнеса, потому что это не телефонный разговор, но было слишком поздно куда-либо ехать, решение уже принято. Вскоре узнаю об этом сам. Прояви силу и добейся в жизни большего, чем добился я.
Твой отец Ханнес Йонассон
Йонас медленно читал письмо, пропуская через себя каждое слово, словно пробираясь на ощупь в темноте или черном тумане, многократно прочитал стихотворение, надолго задержавшись на «пенье птиц», чувствуя исходящее от него тепло, затем встал, открыл дверь — его комната в самом конце дома, — и за дверью показался коридор, длинный, стокилометровый коридор, в самом далеке — гостиная с книжными полками вдоль стены. Йонасу потребовалось полжизни, чтобы преодолеть весь этот путь.
Через час он направился к Гудмунду и Сольрун. К тому времени Йонас уже увидел отца висящим в петле, рядом упавшая табуретка; Йонас стоял там в красной пижаме и чувствовал, как теплая струя стекает по тощим ногам на светлый в крапинку ковер. Ханнес вряд ли был бы всем этим доволен: и струей, и красной пижамой, только плюшевого мишки не хватает, сказал он, увидев в ней сына первый раз. Йонас постарался вытереть лужу, отстирать пятно, он сварил кофе, намазал на хлеб паштет, большими глотками выпил два стакана молока, одну чашку кофе выпил, цедя сквозь зубы, другую полной поставил в гостиной, пошел в ванную, намочил и намылил мочалку, тщательно вымылся, долго сидел на краю ванны и не отрываясь смотрел в потолок, затем встал, побрился станком Ханнеса, нашел одежду, не оранжевую рубашку, прошел в гостиную, долго смотрел на своего отца, который висел, тяжелый и безжизненный, над полом, как закатившееся и превратившееся в темную скалу солнце.
три
Нас хоронят хаотично по всей округе, вы ведь помните, что в нашей деревне нет и никогда не было кладбища, и заранее не известно, куда попадем, зависит от того, где окажется ближайший священник. Хуже всего умереть в середине лета, не потому что светло и птицы поют, а из-за сенокоса, священники ведь одновременно фермеры и не очень хотят тратить погожий день на мертвого жителя деревни. Однако Ханнес покинул этот мир света и тени в самом начале зимы, все вокруг засыпано смерзшимся снегом, мир белый, как крылья ангела, и найти священника не проблема: Йонас мог обратиться на восток, юг или север, только не на запад, потому что там океан.
Он позвонил на юг, Йоханнесу, и неудивительно: они были друзьями; народу на похороны пришло много. Красивый день, небо как начищенная до блеска оловянная пластина, горы такие белые, что сливаются со снами. Красивый день и душевные похороны. Йоханнес произнес прекрасную проповедь над своим товарищем: теперь тучи в твоей голове рассеялись, боль исчезла, и там, где ты находишься, так светло, что не описать ни на одном земном языке. Этот свет — само Божество. Этот свет — вечная жизнь. Нам, оставшимся здесь, тебя не хватает, мы, прозябающие в полумраке земной жизни, молимся, чтобы ты избежал слишком сурового наказания за содеянное, боль твоя была большой, тучи темными Мы позволим себе надеяться на вечную милость. Да, друг, ты сейчас, в этот миг, уже, наверное, пребываешь в вечной жизни, лежишь там на зеленом склоне, собираешь ягоды вместе со своей Барой и как раз произносишь: «Я и не подозревал, что бывает такой зеленый цвет».
Йонас сидел один в первом ряду, в полном одиночестве, некому сжать руку, темнота с одной стороны, темнота с другой; он вцепился в церковную скамью, чтобы не сорваться в пустоту. Но проповедь была хорошей, многим потребовались усилия, чтобы сдержать слезы, некоторые не смогли, затем служба закончилась. Ханнеса Йонассона, столяра, но в первую очередь полицейского, опустили в холодную землю — тело, напитанное вином и стихотворными строками Халльгрима Петурссона; комки земли стучали по крышке гроба, старые тетушки рыдали, плакали также двое мужчин средних лет и шесть молодых женщин. Слезы по форме как весла, под веслами горе и печаль. Тот, кто плачет на похоронах, оплакивает также собственную смерть и одновременно конец света, ибо все умрет и в конечном счете ничего не останется.
четыре
Уже почти десять лет, как Ханнеса опустили во тьму земли, десять лет — небольшой срок, однако мир может за короткое время совершить огромный прыжок: меняется погода, появляются новые виды птиц, разрушаются империи. Да, мир трясет, но мы крепко держимся за кухонный стол.
А вскоре после ухода Ханнеса мы потеряли старого директора кооперативного общества Бьёргви-на, который был с нами тридцать лет. Бьёргвин уже давно стал частью горной цепи, приближался к восьмидесяти, кожа пепельно-серая, спина согнутая, вся его энергия и концентрация уходили на то, чтобы дышать и беспрестанно моргать. Последние два года Торгриму, директору склада, приходилось по утрам относить Бьёргвина на второй этаж и спускать его вниз во второй половине дня, тридцать ступенек для стариковских ног равноценны Гималаям. Он целый день
