воспоминании о той жуткой минуте.
— Сам вижу, что здесь, — буркнул Худяков, съезжая на узкую обочину.
Они перешли на другую сторону проселочеой дороги, внимательно оглядели склон насыпи. Пусто. Ни тебе изувеченного трупа, ни лужи крови, ничего. Словно вовсе и не выбрасывали человека из машины на приличной скорости. Бетонные столбики забрызганы дорожной грязью, но ни на одном нет кровавых пятен.
— Хреновина какая-то, — сказал Худяков. — Здесь ты выкидывал мужика, как раз в этом самом месте. Я еще запомнил вон ту шину, на краю насыпи. Куда он, к черту, подевался?
— Не знаю, — виновато сказал Серый. — Ты же видел, я его надежно вырубил, и выкидывал так, что мимо столбика не пролетишь… В самом деле, не знаю.
— А что ты знаешь? — проворчал Худяков, раздражаясь. — Надежно он вырубил… Значит, не очень надежно, если мужик выпал из машины, встал, отряхнулся и пошел домой.
— Как это — пошел домой?
— А где же он? На тот свет птичкой улетел? Весь из себя белый и пушистый.
— Может, его забрали. Проезжал кто-то и забрал.
Они шли по краю насыпи, разглядывая склон. Никаких следов.
— Похоже, забрали, — неохотно согласился Худяков. — Чудес не бывает. Если нет водилы — забрали. Сам он уйти не мог, дураку понятно… Повезли в ближайшую больницу. А там, конечно, дадут знать в милицию. Менты пройдутся по карманам водилы, найдут права и техталон. У них же ума побольше, чем у тебя, придурка!.. А если мужик не в полном отрубе? Если он расскажет о нас, грешных? Расскажет и загнется по закону подлости. Что тогда?
— Вряд ли расскажет…
— Ну да, будет держать язык за зубами, чтоб тебя, кретина, под пожизненную статью не подвести.
— А тебя?
— Я его из машины не выкидывал.
— Приказал же…
— Ладно, закрой пасть, — отрубил Худяков. — Приказали ему… Так и перед следователем колоться будешь?
Серый неожиданно присел на корточки, вгляделся во что-то, поднял голову.
— Есть! — сказал он. — Кровь.
Темные шарики свернувшейся крови, облепленные пылью, редкой цепочкой тянулись вдоль обочины. В двух местах кровавый пунктир изгибался вправо, на асфальт, и там капли расплывались продолговатьми кляксами.
Ясно, человек шел, роняя капли крови. Шел! Уж в каком он был состоянии, сказать трудно, однако шел. Живой…
Около скошенного, выщербленного чьим-то лихим бампером бетонного столбика кровавая цепочка обрывалась. Капли, капли — затоптанные, размазанные. Следы шин. Здесь мужика посадили в машину. Не надо быть следопытом, чтобы расшифровать эту нехитрую задачку.
— Усек? — грозно спросил Худяков.
— Усек, — вздохнул Серый.
— Будь у тебя на одну извилину больше, сидели бы мы сейчас в городе на вокзале, с билетами на какой-нибудь дальний поезд. А теперь? Теперь-то что делать, а?..
— Вывернемся. У нас мотор…
— И в нем горючки на полсотни километров. Поезжай куда хочешь, хоть к бениной маме.
— Хода нет — ходи с бубей, — попробовал пошутить Серый. — Давай рискнем пробиться в город!
— Вот там нас и встретят, — усмехнулся Худяков. — С духовым оркестром группы захвата…
В это время послышался нарастающий шум автомобильного мотора. Из-за поворота вынырнул милицейский «уазик».
11
Отъезжая от поликлиники, Зеленин испытывал двойственное чувство. Хорошо, конечно, что помог человеку, попавшему в беду. Доблести тут никакой, но есть ощущение доброго дела. И сдал мужика без особых проволочек, хотя сестричка-дуреха заикнулась было насчет «скорой», мол, им сдавай, если ты такой участливый, а наше дело сторона. Оно понятно, кого нынче обрадуешь нежданной работенкой? Вместо ночного чайку под приятную беседу хлопочи над каким-то окровавленным беднягой… Ну, сдал и сдал. Пусть похлопочут. Но все-таки есть два сомнительных момента. Во-первых, коньяк. Решил немного взбодрить человека, дал отхлебнуть из подаренной однополчанами стеклянной фляжки. Вроде и невелик грех — что ему будет от глотка коньяка? Одна польза, для поддержания тонуса. Но запах-то остался. Могут подумать, что напился: человек и попал в историю. А он забыл предупредить сбила с толку та недовольная сестричка. И второе. Спросили у него, где подобрал человека? Открыл уж было рот ответить: на таком-то километре такого-то шоссе. И вдруг подумал, а ну как скажут — ты что же, дядя, областных нам подкидываешь, мы их лечить не обязаны. Чем черт не шутит? Вот и сбрехал, дескать, в городе подобрал, на Южном шоссе. Ежели здраво рассуждать, какая разница, откуда привезли человека? Поставить на ноги — это главное… Так-то оно так, но не ввести бы ненароком милицию в заблуждение. Могут ведь заинтересоваться, в каких таких злачных местах изуродовали гражданина… как его… Максимова?... или Анисимова?... нет, Максимова.
Ничего, надо будет — разберутся, подумал Антон Егорович. И окончательно успокоился.
* * *
Зосимов открыл глаза. Белизна потолка рождала ощущение пустоты и отчаянной безысходности; спасаясь от белизны, взгляд метнулся в угол и остановился на причудливом буром пятне. В нем было что-то живое, притягивающее. К бурому пятну, похожему на силуэт крокодила, короткими перебежками, замирая и меняя направление, подкрадывалась муха. Самая натуральная живая муха — не плод кошмарной фантазии. Зосимов с возрастающим интересом следил за ней, страстно желая маленькому существу перехитрить здоровенного бурого крокодила.
Постепенно крокодил превратился в неряшливый след протечки, в нос ударил въедливый аптечно-больничный запах. Зосимову казалось, что он окончательно пришел в себя. Он лежит на твердом топчане, голову стягивает тугая повязка, тупая боль затаилась в глубине. Он попал в больницу, и теперь все будет хорошо. Зосимову захотелось говорить; увидеть перед собой внимательные, участливые глаза врача и рассказывать… Что рассказывать?
Память выталкивала обрывки воспоминаний, словно прокручивала фильм, склеенный из случайных кусков пленки. Вибрирующее зудение насоса рождает тонкую струйку воды из резинового шланга… ощущение холодного стекла на губах, нестерпимое жжение в разбитом рту, запах коньяка, обволакивающее тепло внутри… перед глазами настырно маячит ствол березы, измазанный кровью… какой-то человек подносит нож к его лицу, и он покорно вынимает из кармана автомобильную свечу… с пальцев опущенной руки падают на землю капли крови, обволакиваясь пылью… гулко кричит невидимая птица… дорога, дорога, успокаивающее движение в никуда.
Белый потолок дрогнул и стал опускаться. Все ниже, ниже… Зосимов погрузился в белизну.
— Фамилия! — прозвучало в пустоте. — Как ваша фамилия?
— …осимо…
— Не поняла я…Фа-ми — ли — я!..
— …симо…
— Нажрутся, паразиты, а потом уж и фамилию свою не выговорят, — проворчала Батурина, вписывая в журнал: Максимов. Ну да, вспомнила она, инвалид тоже называл его Максимовым. Или Анисимовым?.. Да какая, в сущности, разница.
Она вошла в кабинет Тюрина, и молча положила перед ним журнал. Пусть подписывает, зануда.
Тюрин стал читать вслух и с выражением:
— Гражданин Максимов доставлен попутным транспортом
