как грозный вражий стан[53].
Мне не казалось, что в 1948-м у нас смотрели на Восток, как на грозный вражеский стан. Но вот непознанным пространством, думаю, он оставался. Да, древними рукописями о культуре Востока наши востоковеды занимались. Но тем, что ближе к современности – мало.
Потом, как всегда, посоветовался с Григорьевым. Первое, что он сказал:
– Если Вы возьмете тему по России или Западу, все время Вам придется исходить из цитат «классиков марксизма-ленинизма». Ваша дорога будет как у лыжника слалом, только у Вас – между цитатами. А об Африке «классики марксизма» почти ничего не успели сказать. Так что дорога перед вами будет свободна.
– Ну, – сказал он, – ведь в любой теме важно, чтобы она перекликалась с чем-то близким, общечеловеческим, знакомым по жизни. Чтобы она была тебе хоть как-то знакома по родной стране, по ее прошлому, настоящему. А разве в Африке этого нет? Расовая и национальная дискриминация. Вы же столкнулись с ней, когда поступали в университет. Предлагали ведь сменить фамилию, когда получали паспорт?
И продолжал:
– Мне когда-то не дали поступить в университет из-за моего дворянского происхождения, а Вам теперь мешали из-за фамилии Вашего отца.
– Ну а если еще посмотреть вокруг? С началом войны ликвидировали Республику немцев Поволжья, и самих немцев выселили в Среднюю Азию. Это же обрусевшие немцы. Из поколения в поколение жили в России, много сделали для России, а на них повесили клеймо возможных пособников Гитлера. А выселение пяти народов Кавказа и крымских татар? В Москве власть объясняла это по-своему. Но крымские татары, балкарцы, чеченцы и все эти высланные могли видеть тут расовую дискриминацию. А корейцев ведь выселяли в Среднюю Азию еще до войны. Вот Вам и национальные проблемы, и расовые. Так что, когда будете разбирать тамошние отношения между бурами, англичанами, зулусами, подумайте и о тутошнем.
Не могу сказать, чтобы я сразу же согласился с такими сопоставлениями. Я был воспитан в духе, что наша страна особенная, особенная и еще раз особенная. Не учили меня в школе сравнивать ее с другими. А тут – такие сравнения!
* * *
Хотя сопоставления Григорьева меня и не вполне убедили, южноафриканские проблемы стали казаться не такими уж абсолютно далекими, как это выглядело в газетных статьях.
Задумался… С кем посоветоваться на истфаке?
Подошел к профессору Николаю Павловичу Полетике, который заведовал кафедрой истории международных отношений, где я учился. Мой выбор он одобрил. Но предупредил, что Африкой никогда не занимался.
В Ленинградском университете на восточном факультете работал крупнейший в нашей стране африканист – Дмитрий Алексеевич Ольдерогге. Он тоже одобрил мой выбор. Но предупредил: занимается Тропической Африкой, а не Южной. И что он – больше лингвист и этнограф, чем историк.
Я стал продолжать поиски. Понял, что если и есть в СССР историки, близкие к выбранной мною тематике, то все они, к счастью, как раз в Ленинграде. Три человека. Один из них еще весной 1941 года защитил диссертацию о попытке Англии захватить Трансвааль в 1895 году. Второй готовился к защите своей диссертации о восстании африканцев в германских колониях в начале XX века. Третий кончает диссертацию «Россия и Англо-бурская война». Все трое достойные люди, знают свое дело. Все трое прошли Отечественную войну, и она, конечно, задержала их исследования.
Чтобы идти к ним и просить консультаций, мне надо было сперва толком познакомиться с тем, чем я решил заняться, и уже не по романам, а по научной литературе. Начал искать в библиотеках книги, документы, свидетельства, готовить вопросы к встречам с этими тремя историками.
Но много ли книг по истории Африки получали тогда советские библиотеки? Почти ничего.
А архивы? Почти все закрыты наглухо.
И вдруг повезло. Узнал, что в Публичной библиотеке есть фонд изданий английских документов: «белые» и «синие» книги. Бесценные материалы!
Мне сказали, что после революции 1905 года, манифеста Николая II и создания Думы британские парламентарии решили помочь думцам, поделиться с ними своим опытом парламентаризма. Послали в Думу свои опубликованные материалы. Не только «синие» и «белые» книги, но и другие парламентские издания: стенограммы, протоколы парламентских обсуждений. Всё это почти полвека пролежало в Публичной библиотеке. Разобрали, рассортировали только в конце 1940-х. Так что я стал одним из первых читателей. А там об Африке – тьма-тьмущая.
Это меня так обрадовало, что я стал продолжать поиски. Не только в библиотеках. Попытался даже найти очевидцев – тех, кто участвовал в Англо-бурской войне. Вдруг кто-то еще жив. Узнал адрес сестры милосердия, которая работала в русском госпитале в Трансваале в 1900-м. Нашел дом, квартиру. На Васильевском острове. Но, увы, ее уже не было.
Лишь через много лет, уже в семидесятых, на том же Васильевском нашел сына Евгения Яковлевича Максимова, участника Англо-бурской войны. Буры избрали его в 1900-м одним из своих генералов. У сына, профессора Александра Евгеньевича, сохранился архив отца. Документы. Письма.
Находки грели душу. Казалось, чувствуешь вкус, цвет, запах дальних времен – и африканских, и наших, российских.
Так что мог идти консультироваться не с пустыми руками.
* * *
Постепенно мне все больше хотелось понять, как создается образ той или иной страны: из подлинных знаний, из предрассудков, мифологизации. Это привело к тому, что я стал искать, как же возник образ Южной Африки (в дальнейшем я написал книгу «Облик далекой страны»).
Мне очень помог, правда, уже не в студенческие, а в аспирантские годы, мой учитель и друг Николай Александрович Ерофеев. Он готовил книгу об образе Англии в России.
Говорил мне:
– Думая об образах других стран, надо начинать с того, как возникает образ нашей России. И как в России судят о других странах.
Напоминал мне о русофобии на Западе. И о том, какие суждения появлялись у нас. Например, антизападное мнение Николая I: «Посмотришь, порассудишь и убедишься, что если там что и лучше, то у нас оно выкупается другим словом, что такое несовершенство во многом лучше их совершенства»[54]. А шеф жандармов Бенкендорф утверждал: «…прошлое России удивительно, настоящее великолепно, а будущее замечательно»[55].
А русские журналы? В 1847 году в «Современнике»: «Едва ли есть другой народ, в котором национальный эгоизм доходил бы до таких крайностей, как у англичан»[56].
Даже Белинский подпал под господствующее мнение об эгоизме англичан. Утверждал: «…политическое своекорыстие и эгоизм являются национальным пороком этого народа»[57].
А мнение Николая II о японцах? Они – «макаки».
Что ж, такие высказывания надо знать. Они помогают
