Хэйни смеется, уже немного успокоившись.
– Ты невозможная, Сэйнн. Иногда мне хочется тебя задушить, но я все равно тебя обожаю! Тогда я ближе к выходным зайду, ладно? И печенье принесу.
– О’кей, мисс Солнечный Лучик. Если с печеньем, то приходи. До скорого.
То, что моя сестра лампирид, я поняла, как только узнала о них от Герцен, – все сошлось до мелочей. В детстве Хэйни мечтала изобрести лекарство от всех болезней (в то время кухня у нас почти каждый день была забрызгана фруктовым соком или лакричным сиропом), в школе работала волонтером в доме престарелых и в приюте для животных, а теперь собирается работать в сфере медицинских биотехнологий. Не исключено, что лекарство от всех болезней она все-таки изобретет. По крайней мере, морковно-апельсиновый мармелад в ее исполнении в детстве мне нравился.
Двое и больше дискордов в одной семье рождаются очень редко, и вообще непонятно, как работает наша генетика, – у двух родителейдискордов могут быть совершенно обычные дети и внуки, а потом, через несколько поколений, тьма проявится в ком-то из потомков. Хэйни совсем не мешает то, что я дискорд, – она так и сказала Герцен, когда та пришла к нам домой, чтобы поговорить с моей мамой и окончательно убедить ее в том, что старшая дочь – бессердечный монстр. Впрочем, мама и так не сомневалась.
Печать на запястье
В тот день дождь начался, когда я вышла из дома.
Я могла переждать – у меня в запасе было еще целых полчаса, а пропитка на моей старой дешевой куртке совсем истончилась, поэтому на уроках я часто сидела с мокрыми рукавами. Но я знала, что мать расстроится, если я вернусь. Не то что бы меня это волновало, просто мне не хотелось лишний раз с ней встречаться, что в последнее время было нетрудно. Сегодня она всего дважды выходила из комнаты. Один раз – чтобы проводить Хэйни, которую одна из маминых подруг забрала на прогулку вместе с двумя своими детьми, и второй раз – чтобы швырнуть на кухонный стол передо мной письмо в длинном белом конверте, надорванном с края, и молча уйти, пряча опухшее от слез лицо за спутанными сальными волосами и оставляя за собой шлейф горького запаха – пота, сигаретного дыма и дешевого стирального порошка с лимонным ароматом. Запаха безнадежности. Она, как всегда, не проверила, позавтракала ли я. Сложно назвать завтраком сухие хлебцы и чашку какао из порошка, растворенного кипятком. Я не спрашивала, когда в доме наконец появится нормальная еда, я вообще ничего не спрашивала – торопилась поскорее уйти. Спрятав письмо поглубже в школьный рюкзак (наверное, все равно промокнет), я натянула куртку и вышла, как обычно хлопнув дверью, – отец уже не услышит, но все равно это приятно. Когда я хлопала дверью, содрогался весь наш старенький двухэтажный дом, и меня не покидала надежда, что однажды он рухнет совсем. Когда я спускалась с крыльца, первые холодные капли упали мне на плечи. За прошедшие две недели дождь лил уже много раз, а во дворе все еще пахло гарью. Может, тут теперь так будет пахнуть всегда.
Дорогу я знала, хотя она была неблизкая – минут двадцать на велосипеде по центральной улице, а потом по берегу канала и через мост, на другой конец нашего городка. Именно там находился адрес, который стоял в шапке письма, – центр по работе с молодежью. В этом же здании раньше находился кабинет одного из «специалистов» – детского психотерапевта, худого мужчины метра в два ростом, из-за своей лысины похожего на длинный гвоздь с блестящей шляпкой. Я не знала, где он теперь, – кажется, он закрыл свою практику после одного из наших с мамой визитов. Поэтому и письмо из центра меня не удивило, как и маму. Меня хотели видеть для «предварительной беседы». Я понятия не имела, что именно эта беседа должна предварять и почему меня просили прийти одну, без мамы. В письме могли бы написать просто «без родителей», но я подозревала, что приглашение как-то связано с тем, что мой отец уже не мог никуда прийти.
Ровно за две недели до этого, в такую же дождливую субботу, погиб мой отец. Погиб у нас во дворе, на глазах у Ливня, единственного моего почти друга. Теперь Ливня не выпускали из дома, а до этого, я слышала, он лежал в больнице, потому что у него был шок. Мне было жаль, что мы больше не видимся, – очень хотелось расспросить его о том, каково это – быть в шоке. Но сейчас меня волновало другое: зачем меня позвали в этот центр. В смерти отца не было моей вины – я в этот момент находилась в доме, и все же я была рядом. Наверняка после случая с Викторией меня в чем-то подозревают. Поэтому, собираясь сегодня, я положила в рюкзак вместе с письмом запасную пару белья, теплый свитер, последнюю пачку хлебцев и все свои наличные деньги – двадцать евро пятьдесят один цент. Большую часть этой суммы я нашла или стащила по монетке из родительских кошельков. Я уже хорошо разбиралась в ценах, чтобы понять – денег слишком мало, чтобы удариться в бега, но все же это лучше, чем ничего.
Дождь закончился где-то на середине пути, но я все равно промокла. В том беспорядке, что уже две недели творился в нашем доме, я так и не смогла найти дождевик, а спрашивать мать не хотелось. Пока я ехала, мне было тепло, а когда поставила свой велосипед в стойку у крыльца центра, то сразу почувствовала, как по мокрой спине потянуло холодом. Тонкая трикотажная шапка тоже промокла насквозь, слипшиеся от влаги волосы лезли в лицо, и я кое-как пригладила их ладонью. Надо произвести хорошее впечатление. Или, может, как раз лучше явиться мокрой и несчастной? Это может сыграть мне на руку – несчастных сироток все любят и жалеют.
Дверь оказалась заперта, свет в окнах не горел, что неудивительно – была суббота. Кто тут может работать в субботу? Я постояла на крыльце, ежась под порывами холодного ветра, и как раз достала из рюкзака письмо, чтобы сверить время, когда услышала, как меня зовут:
– Сэйнн!
Рядом с крыльцом стояла молодая женщина в длинном бежевом плаще. Она везла за ручку чемодан на колесиках, придерживая на другом плече маленькую белую сумку с блестящей цепочкой. Каштановые волосы до плеч слегка растрепались, но все равно лежали роскошными волнами. Вид у женщины был немного усталый, как у человека с дороги, но серые глаза лучились теплом, когда я неуверенно кивнула в ответ на свое имя. Она поднялась по ступенькам, стуча каблуками, легко подняв чемодан, как будто он был пустой.
– Здравствуй, Сэйнн. – Женщина подала мне руку с аккуратным французским маникюром. – Я доктор Сара Герцен, у нас с тобой сегодня встреча.
Рука у нее была горячая, мне даже показалось, что в холодном сыром воздухе всю ее фигуру окутывает мягкое тепло, вроде сияющей золотистой ауры. Но в моем письме, уже довольно помятом и в каплях дождя, не стояло ее имя. Я протянула ей листок, но она весело отмахнулась от него, и я запихнула письмо обратно в рюкзак. Герцен тем временем вынула из сумочки ключ и отперла входную дверь центра. Это меня озадачило – она явно не местная, судя по странному акценту, а ведет себя тут так, как будто приехала домой.
– Как хорошо, что я тебя нашла! – щебетала она, пока мы шли по пустому гулкому коридору. Голос у нее был звонкий, приятный, я редко слышала приятные голоса. – Я уже думала, у меня неправильный адрес – с виду это здание выглядит как тюрьма! Извини, что тебе пришлось мерзнуть. Мой рейс немного задержали, хорошо хоть коллега дождался в аэропорту и передал ключ. Иначе пришлось бы нам с тобой идти в кафе и вместо разговоров есть вафли. Но ведь это тоже неплохо, правда?
