— Ты уверен в этом?
— Как, уверен ли я? За кого же вы меня принимаете? За враля и болтуна? Я вам передаю слово в слово и за слова свои отвечаю.
— В таком случае дело может быть улажено, — сказал Жакомо. — Ступай за мной.
Андрэ повиновался. Через десять минут бандит и солдат пришли на плато, описанное нами в начале этого рассказа. Разбойников они нашли лежащими, а Марию — прислонившейся к скале и кормящей грудью ребенка.
— Добрые вести, друзья! — сказал Жакомо. — Французы обещают вам жизнь.
Разбойники вскочили на ноги. Мария меланхолично подняла голову.
— Всем? — спросил один из бандитов.
— Всем, — ответил Жакомо.
— Без исключения? — тихо спросила Мария.
— Какое дело этим молодцам, — возразил нетерпеливо Жакомо, — есть ли исключение, раз оно к ним не относится?
— Так, — сказала Мария, опуская безропотно голову.
— Это значит, — сказал один из разбойников, — что есть исключение, что это исключение касается нашего атамана?
— Возможно, — ответил Жакомо.
— И это тот человек, который…
— Да, — сказал Жакомо.
Бандит посмотрел на своих товарищей и, прочитав в их лицах мысль, тождественную своей, живо приставил к плечу карабин и направил его на Андрэ.
— Что ты делаешь?! — закричал Жакомо, закрывая собою Андрэ.
— Я хочу, — ответил бандит, — показать этому безбожнику, как опасно принимать на себя такие поручения!
— Что с ним, с этим шутником? — спросил Андрэ, поднимаясь на цыпочках и разглядывая бандита поверх плеча Жакомо. — И часто с ним такое случается?
— Хорошо, хорошо, Луиджи, — сказал Жакомо, делая знак рукою, — опусти карабин. Ведь это только твое личное мнение. Но остальные, может быть, думают иначе.
— Это общее мнение, не так ли? — крикнул Луиджи, поворачиваясь к товарищам.
— Да, да, — отвечали все в один голос. — Да, жить или умереть вместе с атаманом. Да здравствует атаман! Ура, отец наш! Ура, Жакомо!
Мария молчала, только слезы умиления катились по ее лицу.
— Ты слышишь? — спросил Жакомо, обращаясь к Андрэ.
— Да, я слышу, — ответил Андрэ, — но не понимаю.
— Эти люди говорят, что хотят жить или умереть со мной, так как атаман — это я.
— Виноват! — ответил Андрэ. И, щелкнув каблуками, отдал честь по-военному. — Всякому начальнику свой почет…
— Ну, хорошо, — прервал его Жакомо с таким жестом величия и благородства, какой сделал бы честь и королю. — Теперь, раз ты меня уже знаешь, возвращайся к своему полковнику и скажи ему, что во всей шайке Жакомо, которая умирает с голода, не нашлось ни одного человека, который пожелал бы купить себе жизнь ценою жизни своего капитана.
— Ну, что же? В этом нет ничего удивительного, — ответил Андрэ, покручивая усы. — Это только доказывает, что славные ребята встречаются всюду, вот и все.
— А теперь я бы только посоветовал, — сказал Жакомо, с беспокойством поглядывая на своих людей, — долго здесь не оставаться, иначе я не отвечаю ни за что.
— Хорошо, — ответил Андрэ, взглянув вокруг с видом глубочайшего презрения. — Будь спокоен, я у вас долго не засижусь. По правде говоря, у меня нет желания снимать у тебя помещение, тем более, что, как мне кажется, с съестными припасами дело у вас обстоит неважно.
Атаман нахмурил брови.
Андрэ посмотрел на него прямо, как бы говоря: «Ну, что же дальше?» — и когда лицо атамана приняло свое обычное выражение, он повернулся и, не торопясь, развинченной походкой стал удаляться, вполголоса напевая:
Ой, плохое дело
Быть жандармом!
Но зато почетно
Быть солдатом!
Когда бьет барабан,
Прощайте, наши милые!
Когда бьет барабан,
Выступает народ!
После ухода Андрэ бандиты молча и неподвижно продолжали оставаться на прежних местах. Наконец, Жакомо ушел. Тогда каждый из оставшихся стал искать каких-либо средств для борьбы с одолевшим их голодом: корни, дикие плоды или молодые побеги. Одна лишь Мария сидела, прислонившись к скале: она чувствовала еще в своей груди присутствие молока для ребенка. Часа через два возвратился Жакомо. В одной руке он держал длинную, с железным наконечником палку, с которыми римские пастухи пасут свои стада, а в другой — веревку, игравшую, как мы видим, столь важную роль в ходе нашего рассказа и оказавшуюся, как узнаем позже, необходимой принадлежностью развязки.
— Готовьтесь, — сказал Жакомо, — мы отправляемся.
— Когда? — вскричали бандиты.
— Сегодня ночью, — ответил Жакомо.
— Вы нашли выход?
— Да.
Лица всех сразу оживились, так как никто не усомнился в том, что говорил атаман. Мария поднялась и, подставляя своего ребенка Жакомо, произнесла:
— Поцелуй же его.
Жакомо поцеловал ребенка с видом человека, который боится малейшего проявления публично своих чувств, затем протянул руку по направлению к востоку.
— Через полчаса наступит ночь, — сказал он.
Каждый осмотрел свое оружие, заготовил патроны.
— Идем, — сказал Жакомо.
И они пустились в путь, дорогой тяжелой и до такой степени узкой, что один человек смело мог бы защищать ее против десяти. Эта дорога вела к подножию горы, на которой укрывались бандиты. В конце ее был устроен полковником караул, а в ста шагах поставлен часовой. Атаман, шедший впереди, повернулся и потребовал молчания таким повелительным тоном, который ясно говорил, что любой может лишиться жизни в случае неисполнения приказания. Все затаили дыхание. Как раз в этот момент заплакал ребенок. Жакомо обернулся, его глаза сверкнули в темноте, как у тигра. Мария дала ребенку грудь, ребенок жадно к ней приник и замолчал. Шествие продолжалось. Но не прошло и десяти минут, как ребенок снова издал крик. Жакомо испустил нечто вроде рычания, которое ни сам он, ни его шайка не смогли бы передать словами, до того услышанное походило скорее на звериный крик, чем на человеческий голос. Мария, трепеща, приникла своими губами к губам ребенка. Сделали еще несколько шагов, но ребенок, мучимый голодом, опять принялся плакать. Одним прыжком Жакомо очутился возле Марии, вырвал из ее рук ребенка и размахнувшись, как пастух своей пращой, разбил ему голову об дерево.
Мария мгновение стояла смертельно бледная, с вставшими дыбом волосами, с остановившимися от ужаса зрачками, затем, наклонившись, коротким, механическим движением подняла изувеченный труп ребенка, положила в свой фартук и продолжала следовать за бандой.
Достигнув отвесной части горы, бандиты осмотрелись с беспокойством. Все они отлично знали это место и нередко, с тех пор как их начали преследовать солдаты, кто-нибудь из них наведывался сюда, измерял взглядом открывавшуюся перед ним пропасть и определял расстояние, отделявшее его от соседней горы, где было спасение, но затем возвращался, задумавшись, с поникшей головой, под тяжестью мысли, что нельзя, подобно серне, сделать такой прыжок
