Г-жа Сюркуф дала распоряжение домашним, которые принесли серебряный кубок, по гербам которого можно было распознать английскую работу. Он вмещал три бутылки шампанского.
— Сударь, — сказал Рене мастеру оружия, — я буду счастлив опустошить этот кубок за здоровье госпожи Сюркуф. Запомните, что меня к этому принудили, поскольку я еще до трапезы сказал, что не пью ничего, кроме воды. Я надеюсь, что в свою очередь вы опустошите этот кубок за победы капитана так же, как сейчас сделаю я за здоровье госпожи Сюркуф.
Буря аплодисментов сопроводила сей скромный тост, который мастер оружия выслушал молча, вытаращив глаза.
Рене поднялся под овации, чтобы поприветствовать г-жу Сюркуф, но когда он со спокойной грустью и улыбкой пренебрежения к гигантскому кубку с пьянящим вином, поднес сосуд к губам, воцарилась тишина. Все следили за молодым матросом, желая убедиться, способен ли тот одолеть меру, которую самые отъявленные из выпивох сочли бы сумасбродной.
Но юноша спокойно и медленно пил, не отнимая губ от серебра, до тех пор, пока в сосуде не осталось и глотка игристого вина. Тогда он перевернул его над тарелкой, и ни капли ароматного напитка не упало на фарфор. Затем Рене поставил кубок перед мастером по оружию и сел.
— Ваша очередь, сударь!
— Ну! Признаться, отлично исполнено, — отметил Кернош. — Ваша очередь, мэтр Бра-д'Асьер[13].
Тот не чувствовал в себе сил соревноваться и хотел извиниться, но Кернош поднялся и объявил, что если тот не опустошит кубок по доброй воле, придется уступить силе. Бретонец легко скинул большим пальцем железную проволоку с бутылки шампанского и опрокинул содержимое в кубок. Мэтр Бра-д'Асьер просил разрешения пить бутылки по очереди, и с этим согласились. Но, едва выпив первую, он свалился назад и просил прощения, сказав, что не осилит больше и стакана, а через пять минут соскользнул со стула и захрапел.
— Позвольте освободить вас от нашего Сен-Жоржа[14], — вызвался Кернош, — и когда я вернусь, то спою вам короткую песенку, чтобы согреть нам души после этого несчастного случая.
В то время каждый обед, даже в больших городах, обязательно завершался исполнением гимнов в честь хозяев дома и страны, которой они служили. Предложение Керноша встретили бурным оживлением, и во время его короткого отсутствия то и дело слышались крики: «Кернош, песню! Песню!», усилившиеся по возвращении бретонца.
Кернош был не из тех, кого нужно упрашивать. Сделав знак, что сейчас начнет, он запел, со всеми руладами и всевозможными гримасами, которые имел в репертуаре, следующую песню:
ЧЕРНЫЙ БРИГ
Если звезды в небесах,
К черту страх!
Юрок,
Даром невелик Черный бриг.
Волны,
Пенясь, бьют в борта —
Красота!
Ну, а дыры в парусах —
Дело швах!
— Все вместе! — воззвал Кернош.
И все гости, кроме господина Бра-д'Асьера, который лишь всхрапывал время от времени, подхватили хором:
Волны,
Пенясь, бьют в борта —
Красота!
Ну, а дыры в парусах —
Дело швах![15]
Эта песня, настоящая поэзия полубака, имела огромный успех. Некоторые куплеты повторили на бис, и аплодисменты все не стихали. Но едва ли не больший восторг, чем куплеты боцмана, вызывало спокойствие, которое сохранял Рене после того, как опустошил кубок, тем самым посрамив мастера оружия. Его лицо не покраснело и не побледнело, речь не изменилась, словно он выпил стакан воды.
Все повернулись к Сюркуфу — песнь воздавала должное его гостеприимству, значит, была его очередь отвечать.
— Ну что ж, отлично! — улыбнулся он, поднимаясь. — Я спою вам песню матроса, который дает урок юнгам.
Возобновившиеся было разговоры оборвали крики: «Тихо же все!» Тишина наступила.
Сюркуф помедлил, сосредоточился и начал так:
— Юнга, на три счета сделай на пари
Вон на том швартовом парочку узлов!
— Нет проблем, хозяин, черт меня дери,
Думаешь, не знаю, как вязать швартов?!
Что ж, гляди! Считаю: раз, и два, и три!
Принимай работу — я готов!
Сюркуф исполнил все следующие куплеты, и его успех был никак не меньшим, чем у Керноша. Но любопытство, которое сквозило во взглядах прекрасной хозяйки дома, было направлено на Рене: естественным было его спокойствие или же он сохранял его усилием воли?
Не вытерпев, она обратилась к гостю:
— А вы, господин Рене, споете ли нам песню вашего края?
— Увы, сударыня, — отвечал молодой человек, — у меня нет отечества. Я родился во Франции, и это все, что сохранили мои воспоминания. Но если поискать в памяти, там найдется одна-единственная уцелевшая песня. Все проказы моего детства, все цветы молодости унесены тремя годами зимы и печали. Я постараюсь припомнить, и если найду несколько подснежников, преподнесу их вам. Извините меня, сударыня: после гостей, воспевающих родной край, стыдно не знать подходящей песни, надеюсь, после рейда все изменится. Пока я припомнил только одну.
И голосом юным и чистым он пропел несколько строк:
Если б солнцем сумел бы стать я,
Заключил бы тебя в объятья
Золотистых своих лучей.
Но бледнею пред дивной статью
И сияньем твоих очей.
Если б ясным я стал зерцалом.
Что в алькове б твоем блистало
Отраженьем любви живой,
Ты, глядясь бы в меня, узнала
Упоительный образ свой.
Четыре следующих куплета имели такой же успех, как и первые.
— Сударь, — молвил Сюркуф, — когда поет соловей, остальные птицы умолкают. Поедемте в гостиную, нас ждет кофе.
Рене поднялся, предложил руку г-же Сюркуф и прошел с ней в гостиную. Там он поклонился ей, подвел к Сюркуфу, возле которого оставил ее, и рука об руку с ним направился к окну. Рене вел капитана со всем приличием, как положено вассалу в отношении сюзерена.
— Я считаю, что пришло время, мой дорогой Рене, — сказал ему Сюркуф, — отставить шутки в сторону. Скажите мне, что вам от меня надобно и для чего вы искали встречи со мной. Вы слишком любезный товарищ, чтобы я не поспешил, по мере возможности, удовлетворить вашу просьбу.
— Я никогда не желал иного, кроме как поступить простым матросом в вашу команду, капитан.
