Осеннее время не прерывало наших мореходных занятий, а, напротив, пособляло им. Батюшка дополнил мое обучение. На нашем озере тоже бывали бури, как на море, и, когда начинался северный ветер, поверхность его, обыкновенно столь ровная и спокойная, вздымалась, и на ней образовывались валы, которые придавали бригу очень порядочную качку. Тогда я лазил с Томом вязать рифы у самых высоких парусов, и это был для меня настоящий праздник, потому что по возвращении в замок батюшка или Том рассказывали мои подвиги, и удовлетворенное самолюбие возвышало меня в собственных моих глазах.
Три года прошли в этих занятиях, которые обратились мне в забаву. В это время я не только сделался хорошим матросом, смелым и ловким, но и знал уже корабельную работу так, что мог сам командовать. Иногда батюшка давал мне маленький рупор, и я из матроса делался капитаном; экипаж, по моей команде, исполнял работы, которыми я вместе с ним занимался, и я утешался, видя, что и опытные люди делают иногда такие же ошибки, как я. В других частях воспитания успехи мои были гораздо медленнее; однако географию я знал так, как только может знать ее десятилетний ребенок; я знал также немножко и математику, но по латыни и не начинал учиться. Что касается до стрельбы, то я делал в ней удивительные успехи к утешению всех наших, за исключением только матушки, которая не любила всего, что служит разрушению.
Наступил день отъезда моего из Виллиамс-Гауза. Батюшка решился отдать меня в коллегиум Гарро-на-Холме, где обучалось все лондонское дворянство. Это была первая моя разлука с родителями, разлука горестная, хотя каждый из нас старался скрывать от других печаль свою. Со мной ехал один Том. Батюшка дал ему письмо к доктору Ботлеру, означив в нем, какие части воспитания, по его мнению, для меня всего нужнее: гимнастика, фехтование, искусство драться на кулаках были подчеркнуты; что касается до латинского и греческого языков, то сэр Эдвард не очень их уважал, однако не запрещал обучать меня им.
Я отправился с Томом в батюшкиной дорожной карете, распрощавшись со своим бригом почти так же нежно, как с моими добрыми родителями. Дети всегда эгоисты и не умеют отличать привязанностей от удовольствий.
Дорогой все для меня было ново. К несчастью, Том, который никогда не делал других сухопутных путешествий, кроме поездки своей в Виллиамс-Гауз, а оттуда не выезжал ни разу, был не в состоянии удовлетворить моего любопытства. При виде каждого довольно большого города я спрашивал, не Лондон ли это. Одним словом, я был удивительно невежествен во всем, в чем не был очень знающ.
Наконец мы приехали в гарроский коллегиум. Том тотчас повел меня к доктору Ботлеру. Он поступил на место доктора Друри, любимого всеми воспитанниками, и назначение Ботлера произвело в коллегиуме неудовольствие, которое только что кончилось. Доктор принял меня, сидя в большом кресле; прочел батюшкино письмо, качнул мне головой в знак, что согласен принять меня в число своих воспитанников, и, указав Тому на стул, начал расспрашивать, чему я учился.
Я отвечал, что знаю всю корабельную работу, умею брать высоты, ездить верхом, плавать и стрелять из ружья.
Доктор Ботлер подумал, что я сумасшедший, и, нахмурив брови, повторил свой вопрос. Том поспешил ко мне на помощь и сказал, что это правда и что я точно все это знаю.
— Неужели же он ничего больше не знает? — спросил доктор с презрением, которого даже не постарался скрыть.
Том выпучил глаза от удивления; он воображал, что я уже очень воспитанный молодой человек, и всегда был того мнения, что незачем посылать меня в коллегиум, потому что мне там нечему учиться. Я сказал доктору:
— Кроме этого, я хорошо знаю по-французски, довольно хорошо географию, немножко математики и истории.
Я забыл еще ирландское наречие, которым, благодаря мистрисс Денисон, говорил как добрый сын Эрина.
— Это довольно много, — сказал доктор, удивляясь, что я не знаю ничего, что двенадцатилетние дети почти всегда знают, и знаю многое такое, чему обыкновенно учатся гораздо позже. — А разве по-гречески и латински вы нисколько не учились? — прибавил он.
Я принужден был признаться, что не умею даже и читать на этих языках. Ботлер взял большую тетрадь и записал в ней: «Джон Девис, вступил в коллегиум Гарро-на-Холме 7 октября 1806 года, в последний класс».
Он прочел это вслух, и я покраснел до ушей, услышав слова, которыми фраза оканчивается. Я хотел было уйти, как вдруг дверь отворилась, и в ней появился другой воспитанник.
Это был молодой человек лет шестнадцати или семнадцати, с бледным лицом, тонкими, аристократическими чертами, и надменным взором; черные его волосы, завитые кудрями, были зачесаны на сторону с большею старательностью, чем как обыкновенно бывает у молодых людей этих лет; притом у него, тоже против обыкновения школьников, руки были бледны и нежны, как у женщины, а на одном пальце богатый перстень.
— Вы за мной присылали, мистер Ботлер, — сказал он, стоя в дверях с надменным выражением, которое пробивалось даже в самых простых словах его.
— Да, милорд, — отвечал доктор.
— Позвольте же спросить, чему я обязан этой честью?..
Он произнес последние слова с улыбкою, которая не скрылась ни от кого из нас.
— Я бы желал знать, милорд, почему вы, несмотря на мое приглашение (доктор в свою очередь сделал особенное ударение на этих словах), не пришли ко мне вчера обедать вместе с другими воспитанниками?
— Позвольте мне не отвечать на этот вопрос.
— Извините, милорд, вы нарушили принятый у нас обычай, и я непременно хочу знать, какую причину вы на это имели… Если только у вас была какая-нибудь причина, — прибавил профессор, пожимая плечами.
— Была, сударь.
— Какая же?
— Если вам непременно хочется знать, то я вам скажу ее, — отвечал молодой человек с самым наглым спокойствием. — Если бы вам случилось быть поблизости моего ньюстендского замка, когда я живу там во время вакаций, то я уж, конечно, не позвал бы вас обедать: поэтому я и не должен принимать от вас учтивостей, на которые совсем не расположен отвечать.
Ботлер вспыхнул от досады.
— Я должен вас предуведомить, милорд, — сказал он, — что если вы не исправитесь, то я выключу вас из коллегиума.
— А я должен вас предуведомить, — отвечал юноша, — что я завтра же перехожу в кембриджский Троицкий коллегиум, и принес вам письмо от моей матушки именно об этом.
Он протянул письмо, не трогаясь с места.
— Э, Боже мой, да подойдите же, милорд! — сказал профессор Ботлер. — Ведь все знают, что вы хромаете.
Тут молодой человек в свою очередь обиделся; но вместо того, чтобы покраснеть, он ужасно побледнел.
— Пусть я и хромой, — сказал молодой человек, измяв в руках письмо, — но я бы желал, чтобы вы дошли за мной туда, где я буду. Джемс, — прибавил он, оборотившись к ливрейному лакею, который, верно, привез письмо, — вели седлать лошадей: мы сейчас едем.
