когда отец ел свою неизменную чесночную колбасу, запивая ее кофе с молоком, до моего сведения было доведено, что в конце войны он был всего лишь младшим лейтенантом, что затем, уже в звании инженер-лейтенанта, служил во французских оккупационных войсках (на возвращенных лотарингских заводах), но что я могу, если это доставит мне удовольствие, нашить на его мундир пять полковничьих шпал или простой сержантский шеврон, поскольку все это для него не имело никакого значения. Клановая гордость в галунах не нуждалась.
С войны в качестве трофеев папа принес полное собрание сочинений Шиллера (толстенная книга в сером матерчатом переплете, напечатанная готическим шрифтом) и немецкий гранатомет: этакий огромный пистолет со внушительным курком и коротким стволом толщиной в мою детскую руку. Сия впечатляющая добыча висела на стене комнаты, именовавшейся «кабинетом» и служившей детской. Играть с этим безобидным оружием, балуясь с которым вполне можно было раздробить себе ударником или (безупречно смазанным) затвором палец, не разрешалось, разве что иногда, в знак особой милости.
После вечернего кофе с молоком папа устраивался перед бюро (неуклюжим сооружением в виде зарядного ящика с выдвижными ящичками, привезенным с американского склада) и принимался за перевод Шиллеровых трагедий, работая вдохновенно и скрупулезно, переходя от одной вещи к другой, заполняя школьные тетради в клеточку крохотными буковками, написанными химическим карандашом. Думается, перевод этот был если не буквальным, то дословным, но абсолютно приблизительным, так как наш ретивый дилетант заглядывал в словарь не так часто, как следовало бы; к тому же большая часть грамматики ему была просто неведома. Угадывая, веря в удачность угаданного, импровизируя, не смущаясь ни бессмыслицами, ни странностями выходившего из-под его руки текста, папа продвигался довольно быстро, не заботясь о том, что могли сказать о его труде. Анна-Лиза, моя сестра, которую в ту пору называли Нанеттой, утверждает, что она пережила одно из самых страшных потрясений в юности (как и тогда, когда, несколько ранее, узнала, что Дед Мороз — выдумка), обнаружив, что наш отец немецкого языка не знал вовсе, поскольку не изучал его ни в школе, ни вообще где бы то ни было.
Были ли мы бедны? Это дело, разумеется, относительное. Во всяком случае, в детстве я себя никогда не ощущал бедным, и у меня даже в мыслях не было сравнивать квартиру того или иного одноклассника (по окончании местной школы я учился на казенный счет в лицее «Бюффон», а моя сестра — в «Виктор-Дюрюи») или квартиры редких гостей моей матери, например, ее сердечной подружки, работавшей зубным врачом в Бресте, с тремя тесными комнатками на улице Гассенди, в которых мы по-прежнему ютились вчетвером даже тогда, когда мне уже было двадцать лет, и где не было ни ковров, ни люстр, а с потолка светили голые лампочки, венчавшие трехрожковые сооружения, центральной частью которых были небольшие латунные шарики, и они казались мне такими же естественными, как кресло-кровать, раскладывавшееся на ночь, превращая столовую в спальню с тех пор, как сестра перестала спать — стыдливость обязывает — в одних стенах со мною.
Получая солдатское пособие, мой отец, вместо того чтобы извлечь пользу из своего диплома инженера Высшей школы искусств и ремесел, «АэМ» (произносить «азээм»), на каком-нибудь металлургическом предприятии, основал, объединившись с несколько более обеспеченным шурином, Картонажное промышленное общество, под помпезной вывеской которого скрывалась крохотная фабричка, выпускавшая упаковку для кукол. Трое-четверо рабочих скрепляли коробки, мой дядя занимался доставкой, но самую тяжелую работу делал папа, который на протяжении всего дня должен был вставлять в дисковую бумагорезку стопки коричневого картона; эту опасную операцию надлежало бы исполнять квалифицированному рабочему, однако высокая зарплата такого специалиста, увы, была бы несовместимой с (как всегда) негарантированными доходами предприятия.
Субботними вечерами, сидя в кабинете, из которого по этому случаю изгонялся Шиллер, папа, нахмурив брови, подписывал размашистым, не доступным для прочтения, но шикарным росчерком неизбывные пачки переводных векселей, — оплата их постоянно откладывалась, а многие, как мне сказали позже, были векселями без покрытия. Так я узнал, что на протяжении всего нашего детства отец жил в постоянной тревоге и неуверенности. Я, как сейчас, вижу подушечки его пальцев (удивительно гладких и красных), истертые от ежедневного соприкосновения с картоном, а зимой (цех не отапливался) потрескавшиеся и кровоточившие неделями.
По утрам, каждое воскресенье, напевая арии из оперетт и немилосердно искажая мелодии и слова, отец чинил обувь всей нашей семьи. Свой разнообразный инструмент он держал на нашей тесной кухоньке вместе с детским верстаком, который Дед Мороз в свое время поставил перед родительским камином из черного мрамора, где обычно 25 декабря появлялись игрушки. Своими размерами, надо отметить, этот станок существенно превосходил диаметр дымохода, что тогда меня, конечно, не смутило. Им я порою пользуюсь и сейчас в своем менее тесном менильском жилище. Наблюдая за работой отца, я полюбил всякий ручной труд и теперь могу делать многое, начиная со столярничания и кончая изготовлением армированного бетона, и очень жалею, что у меня уже не находится времени для того, чтобы отремонтировать все эти дышащие на ладан кирпичные кладки, косяки, рамы и железные окантовки в столь любимом мною полученном в наследство доме.
Весной, починив обувь, папа водил нас на длинные прогулки по укреплениям близ Монружа, которые тогда еще могли кое-как играть роль сельской местности. Там росла настоящая зеленая трава, лачуги стояли среди зарослей сирени, а на самых заброшенных участках сквозь белесую глину пробивались желтые цветы мать-и-мачехи (во время оккупации ее появлявшиеся позже широкие листья сушили и использовали как эрзац табака). Мы возвращались к четырем часам пополудни, как раз к обеду, который мама успевала приготовить за время нашего отсутствия; каждую вторую неделю неизменно подавалась жареная курица или выставлялось жаркое из баранины с жареной картошкой и салатом. Их соблазнительный запах наполнял всю квартиру. Мы бывали голодны. Вечер, с его розовато-серыми сумерками, наступал быстро, и электрический свет, заливавший круглый стол, за которым собирался клан, казался оранжевым, а мы рассказывали маме все, что с нами произошло за день.
От этих воскресений, которые, как обычно говорят, дети ненавидят, у меня сохранились самые приятные воспоминания. Однако сейчас я о них думаю без ностальгии: у меня нет впечатления, что мой образ жизни, мои отношения с миром к настоящему времени претерпели существенные изменения; что же касается этого повествования, которое я веду вопреки самому себе изо дня в день, то мне хочется спросить себя, так ли уж оно отличается от терпеливой, неточной и абсурдной транспонировки театра Шиллера… На десерт папа нам читал (довольно плохо) особенно
