Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 57
античного человека. Как пишет Ксенофонт, в уже хорошо знакомой нам Спарте главным в воспитании граждан оказывалось так называемое научение соревновательной доблести. Обращаю ваше внимание именно на сочетание соревновательная доблесть: не отдельно. Политика, философия, образование, театр, суд, спорт – всё становилось полем соревнования, агона. При этом, как позже заметит Хейзинга, вводя в обиход еще один очень важный термин – «агональный инстинкт», соревнование ведется не с какой-то конкретной целью, а ради самого соревнования. То есть главным оказывается участие в лишенном жизненной необходимости процессе – процессе по сути бесконечном, работающем на внутреннем perpetuum mobile…
На чем?
– выскочило в чате.
– Ну-ка. Вспоминайте латынь, молодые люди. Все-таки второй курс!
Вечный двигатель?
– прилетело в ответ.
– Верно. Так или иначе, следы агональности мы видим и в социалистическом соревновании, например: догнать и перегнать, пятилетка в четыре года, стахановский подвиг – всё это соответствует агоническому духу, духу борьбы, состязательности. Какие еще примеры можете привести?
Холодная война?
– Да, но здесь важно уточнить, что именно холодная. Сама по себе война не является агонистикой по умолчанию. Агональный дух вносят в нее участники, которым важно не уничтожить соперника, а показать свое превосходство, кстати, даже моральное. Не просто победить, а оказаться лучше по значимому для обеих сторон критерию, будь то вооружение, тактика, а может, и героизм или даже гуманизм. «Сам погибай, а товарища выручай», например, – такой противник может проиграть войну, но выиграть в агоне, ведь победа может быть бесславной, а поражение героическим. Понимаете?
Еще конкурирующие ДАП так работают
Тут я растерялся.
– Как, простите?
Нейросети
Будто стало яснее! В дверь забарабанили громче. Да что там такое?
– ВасильЕвгеньич, очень надо! – Анжела подвывала в замочную скважину.
Извинился перед своими квадратиками, выключил видео и пошел отпирать дверь. В приемной стоял мужчина лет сорока в джинсах, потертой черной куртке и без всякой маски. Я хмыкнул так выразительно, как только выучился за тридцать лет деканства и сорок пять – преподавания.
– ВасильЕвгеньич, тут вот человек не может долго ждать. Это по поводу… – почему-то прошептала Анжела, поглядывая то на меня, то на него.
– Я понял.
– Андрей Игоревич Мухин, следователь, – он протянул руку.
Я по привычке потянулся в ответ, но Анжела тут же шикнула: нельзя! Он по-мальчишески ойкнул, убрал руку за спину и забормотал:
– Вы не подумайте, у меня антитела! Я весной еще переболел, три недели валялся.
Анжела вклинилась:
– Всё равно можете быть переносчиком! А ВасильЕвгеньич у нас в группе риска вообще-то, у него сердце!
Я поморщился.
– У всех сердце, Анжела. Андрей Игоревич, вы хотели что-то уточнить?
– Нам бы пообщаться. Да вы не волнуйтесь, процедура стандартная. Много времени я у вас не отниму.
– Да я уже знаю. Не первый раз таких гостей принимаем, к сожалению. – Я махнул рукой в сторону кабинета. – Чай, кофе?
– Нет, благодарю.
Вернулся за стол, прикрыл крышку ноутбука и сел. Отпил уже остывший Анжелин чай, пролил немного на блюдце, от чего размякло печенье – «печенька», как она говорит. Так и не смог отучить ее от этих ужасных слов: «вкусняшка», «печенька», «любимка». Скорее она меня переучит.
Мухин сел напротив и тронул качающего лапой кота. Это Анжела подарила мне «котейку», чтобы «счастье намурлыкал». Китч, конечно, но как ей об этом сказать?
– У вас день рождения? – Он кивнул на неприлично большую открытку «С юбилеем!» рядом с вазой на подоконнике.
– В пятницу был.
– Поздравляю, – и без перехода: – Я, собственно, насчет прыгунка.
– Прыгунка?
Он нахмурился.
– Простите. Буянов Никита Константинович, 2001 года рождения, студент философского факультета, второй курс. Сегодня ночью он…
Сколько раз я это слышал… Скрылся с места аварии. Устроил дебош. Напал на полицейского. Попался на митинге. Встал в одиночный пикет. Поджег дверь ФСБ. Вел канал с призывами к. Собирал дома бомбу…
– Выпрыгнул из окна общежития…
Всего лишь выпрыгнул из окна, но и этим не угодил Академии.
– Я так понял, что он сам, да?
– Разбираемся пока, но вроде поводов сомневаться нет. Записку оставил.
– Я в курсе, – поморщился, вспомнив утреннюю беседу с ректором.
– Да, вас винит и вашу учительницу… – Он заглянул в телефон. – Олевскую Ирину Михайловну.
На словах «ваша учительница» перед глазами возникла классная руководительница Антонина Васильевна, божий одуванчик, сухонькая женщина, которая прошла войну медсестрой до самого Берлина, но будто и не видела ни смерти, ни печали, ни страданий.
– Сессия, хвосты, стресс – всё стандартно. Ваша помощница мне уже выдала информацию по Буянову и Олевской, но, сами понимаете, для отчетности надо бы побеседовать. Олевская мне, конечно, нужна, психолог ваш и кто-то из студентов, близких к Буянову. Буду благодарен за содействие.
– Конечно-конечно. Вы обратитесь к Анжеле, она вам всех найдет.
– А вы сами что-то можете сказать по Буянову?
– Буянов… Буянов… Не припомню, к сожалению. Столько студентов повидал, что одним больше, одним меньше…
– Понимаю. – Он поднялся. – Что ж, в любом случае спасибо.
Я встал и протянул ему руку, он пожал в ответ и сразу охнул:
– Что ж мы так с вами нарушаем…
– У вас же антитела… Прыгунок, да? Много таких?
– По-разному, но с пандемией этой, да и по осени сезонно всегда больше становится. Погода плохая, срываются листья и люди, – он мрачно усмехнулся.
Мы попрощались. Я открыл ноутбук и снова включил видео. До конца пары осталось полчаса, так что материал пришлось ужимать, да еще и разговор со следователем сбил меня с толку, – поэтому я запинался, терял логическую нить и без конца чихал: наверняка в одном из букетов от не_приятелей запряталась лилия. Символ Непорочной Девы и королевской власти – иронично, что у меня на нее аллергия.
Закончил пару, вышел из конференции, допил уже совсем холодный чай. На дне чашки лежал кусочек вымокшего печенья: свинячу, как ребенок. Или старик.
Не вставая с кресла, подкатился к окну. Машина «Следственный комитет» демонстративно припарковалась перед главным входом, а вокруг кучковались редкие курильщики. Как будто обязательно вставать здесь, на виду у всех, как будто и без того мало пересудов…
Потянулся за открыткой, усыпанной прилипчивыми блестками. Внутри наверняка стихи без признака вкуса.
Для мужчины, спору нет,
Самый в семьдесят расцвет…
Для мужчины, может, и рассвет, а для деканов, ректоров и президентов – закат, так было бы вернее.
Сократа казнили на закате, отдав в жертву тем богам, что он якобы хулил.
Сократу было семьдесят.
Не просто так греки считали семидесятилетие пределом жизни.
Не просто так
Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 57
