— Ты вот что, Федя, — сказал он с угрозой в голосе. — Ты, браток, эти штучки брось. Горе у нее, понял? Муж у нее в экспедиции пропал, и теперь она его искать едет. В тайгу едет, понял? А тайга, браток, дело такое… Если что, кто-нибудь может и не вернуться. И, что характерно, искать никто не станет. Тигры сожрали, и весь разговор. Я понятно излагаю?
— Да уж куда понятнее, — сказал Глеб. — Ты чего нервный-то такой? Я ведь просто спросил.
— Ну, а я просто ответил, — сказал Вовчик и с грохотом обрушил молоток на шляпку гвоздя.
* * *
Пятнисто-зеленый тяжелый транспортный самолет, словно неимоверно толстая ящерица, грузно оторвался от земли, развернулся и, постепенно набирая высоту, пошел на восток.
Когда гул турбин окончательно стих вдали, а темная крылатая точка растворилась в сером, как оцинкованная жесть, предрассветном небе, Федор Филиппович опустил бинокль и тяжело вздохнул.
Отсюда, с пригорка, за которым пряталась радиорелейная станция, ему безо всякого бинокля было видно, как провожавший самолет Николай Степанович Корнеев сел в свой роскошный джип и укатил в сторону Москвы. Было совершенно непонятно, за какой надобностью такой солидный мужчина, как Николай Степанович, ни свет ни заря прикатил на аэродром МЧС. О том, что самолет благополучно взлетел, он мог бы узнать и по телефону, и не в пять утра, а, скажем, в девять или когда ещё он является на свое рабочее место…..
Поймав себя на этой мысли, Федор Филиппович усмехнулся и невесело покачал головой… Появление Корнеева на аэродроме было очень легко объяснить: как всякий хороший начальник, Николай Степанович беспокоился о судьбе своих пропавших без вести подчиненных. Он ведь прямо так и говорил: ночей, мол, не сплю, чертовщина по углам мерещится… А вот что делал в такую рань на аэродроме генерал ФСБ Потапчук? Если бы кто-то задал Федору Филипповичу этот вопрос, он наверняка затруднился бы с ответом.
Корнееву он по-прежнему доверял — настолько, разумеется, насколько вообще мог доверять кому бы то ни было. Никаких причин для беспокойства Федор Филиппович не видел, но недавно зародившееся где-то в глубинах генеральского сознания чувство с течением времени не только не ослабевало, но и, напротив, становилось все сильнее. Это чувство было крайне неприятным: чем дальше, тем больше Федору Филипповичу казалось, что он только что собственными руками послал своего лучшего агента на верную смерть. Да и чувство ли это было? А может, предчувствие? Ведь что такое интуиция? Это просто способность мозга подсознательно делать выводы из множества мелких, незначительных с виду данных, которых сплошь и рядом оказывается недостаточно для логического анализа…
«Маразм это, а не интуиция, — сердито подумал Федор Филиппович, зачехляя бинокль. — Обыкновенный старческий маразм. А еще знающие люди говорят, что беспричинное беспокойство служит одним из верных признаков приближающегося сердечного приступа. Валидольчику, что ли, хватануть для профилактики?»
Он опустил руку в карман плаща, но вместо цилиндрической колбочки с валидолом пальцы нащупали твердый угловатый картон сигаретной пачки. «И как она здесь очутилась, эта зараза? — старательно подумал Федор Филиппович, как будто его мысли кто-то мог подслушать. — Подбросили, что ли?»
Лгать самому себе было до невозможности глупо, но еще глупее казалось Федору Филипповичу то, что он намеревался сделать. Руки словно сами по себе надорвали целлофановую обертку, и та, вырвавшись из пальцев, полетела, трепеща на утреннем ветерке, куда-то в неведомые дали, но не дотянула — зацепилась за низкий корявый куст и повисла, вяло трепыхаясь, как обрывок гирлянды на осыпавшейся новогодней елке. Генерал старательно скатал в тугой шарик вынутый из пачки кусочек фольги, — опустил шарик в карман и зубами — чего там, все равно никто не видит! — вытащил сигарету.
Зажигалки у него не было — повыбрасывал все до единой, когда твердо решил завязать с курением, — но свежий, нетронутый коробок спичек обнаружился в том же кармане, что и сигареты. Федор Филиппович ловко, по-солдатски, прикурил от первой же спички — навыки, выработанные на протяжении полной лишений и опасностей жизни, не вытравишь из памяти несколькими относительно спокойными годами генеральства. Дым кувалдой обрушился на легкие, закружилась голова. Генерал стерпел, не закашлялся, сделал две или три неглубокие затяжки, бросил сигарету в траву и старательно затоптал ее подошвой своего дорогого черного ботинка. После этого он бросил еще один долгий взгляд в ту сторону, где над краем земли уже начал разгораться костер восхода, повернулся к встающему солнцу спиной и стал осторожно, скользя гладкими кожаными подошвами по жухлой прошлогодней траве, спускаться с пригорка к своей служебной «Волге», за рулем которой скучал, душераздирающе зевая, хмурый, невыспавшийся водитель.
ГЛАВА 3
Двигатель буксира в последний раз чихнул и заглох, напоследок выбросив из выхлопной трубы облачко сизого дыма, который, стелясь над водой, потянулся к берегу и исчез, запутавшись в полузатопленных кустах. Серые прозрачные льдинки покачивались на поверхности черной воды, с тихим шорохом и звоном ударяясь о ржавый железный нос баржи. Это был не настоящий лед — тот уже сломался и, грохоча, ушел вниз по, реке, к недосягаемому для него морю. Глеб легко перепрыгнул полосу черной, непрозрачной воды, плескавшейся между грязным бортом баржи и серыми досками причала, поймал брошенный Вовчиком разлохмаченный канат с петлей на конце и накинул петлю на причальную сваю. Хмурый Гриша, у которого из-под утепленной куртки виднелся неизменный треугольник десантной тельняшки, принял от Тянитолкая кормовой конец и, в свою очередь, укрепил его на причале. Гриша, как выяснилось по дороге сюда, был кандидатом наук, а вечно небритый Тянитолкай, которого Глеб подстрелил в ангаре и настоящего имени которого так и не сумел узнать, хоть и не имел степени, занимал в Фонде должность, которая в каком-нибудь НИИ соответствовала бы должности старшего научного сотрудника. Бородатый хохотун Вовчик тоже ходил в кандидатах, а руководительница партии, Евгения Игоревна Горобец, она же «солдат Джейн», готовилась к защите докторской. Насколько Глеб понял из рассказа разговорчивого Вовчика, Горобец уже защитилась бы, если бы не это несчастье с ее мужем, из-за которого у нее, по выражению все того же Вовчика, «совсем башню снесло».
Вовчик с Тянитолкаем, поднатужившись, спустили сходни, а Глеб и Гриша опустили их на доски причала. С палубы буксира за их действиями наблюдали двое матросов, грязных и затертых до такой степени, что выглядели единоутробными близнецами. На фоне одетых в яркие пуховики москвичей аборигены казались особенно заброшенными и неухоженными. Они почти сливались с фоном, и помощи от них было как от части пейзажа — от парочки кустов, к примеру, или от приречного пологого бугра, на макушке которого сбились в кучу покосившиеся, черные от времени и непогоды бараки леспромхозовского поселка. Стояли, дымили газетными самокрутками, заряженными не то махрой, не то крепчайшим местным самосадом. Поплевывая в черную ледяную воду, они с равнодушием сфинксов наблюдали за разгрузкой.
