Оно было прекрасно. Как, впрочем, и шесть лет назад, когда я приходила на этот же пляж, садилась у самой кромки воды, позволяя волнам лизать пятки, доставала акварель и неспешно, тон за тоном, переносила море на бумагу, окуная кисть в его же солёные воды. А потом кто-то подходил сзади, целовал меня в разогретое солнцем плечо, прижимал спиной к твёрдой груди, указывал куда-нибудь в угол рисунка и спрашивал:
– А этот цвет как называется?
– Вайдовый, – отвечала я и резко вскидывала альбом так, чтобы оставить отпечаток его пальца на влажной поверхности нарисованного моря.
И была самой счастливой Мирой на свете.
Я любила это место. Любила беззаветно, безоглядно и всецело. От неспокойного моря с редкой, похожей на блестящие конфеты галькой в полосе прибоя до зеркально-гладкого залива с косматыми зарослями камышей. От болотистых низин с белой пеной цветущих водорослей до пылающих в рассветном солнце вершин холмов. Я любила громады дюн из летучего песка чистейшей пробы, говорливые леса с паутиной невидимых тропинок, причудливой формы озёра, где вечно кружит в плавном танце пара лебедей.
Я любила это место необъяснимой затапливающей любовью, и оно любило меня в ответ – позволяло увидеть тысячу оттенков синего в холодных северных водах, дурманящими ароматами вело в лесную глушь к самым живописным купам смородиновых кустов, нашёптывало новости из дальних стран устами колосистой песколюбки, что встречала ветер на берегу.
И хотя прошло немало лет, а важнейший элемент счастья, казалось, был утерян безвозвратно, это место – всё, полностью – оставалось моей Аркадией. Тем безмятежным краем с нетронутой природой, где звёзды светят ярче, где дух сбивает от осязаемой гармонии всего и вся, где боги сами подают тростинку, чтоб ты пел. Моя пленительная, неповторимая, неизменно вдохновляющая Аркадия, где мне по-прежнему до одури было хорошо.
Как бы далеко я ни находилась, как бы сильно ни старалась забветь ту девчонку с руками в краске и счастьем в сердце, я знала, где-то там очень глубоко знала, что дорога приведёт меня обратно. Ведь найдя своё место силы, его можно лишиться на время, но нельзя потерять.
И сейчас я не хотела отсюда уезжать.
Поэтому стёрла сообщение, убрала телефон в карман, размотала бинт и зацепилась взглядом за нить, к которой был привязан воздушный змей, трепетавший на фоне перистых облаков.
Я вернулась домой ближе к обеду. Протянула тёте квёлый погрызенный огурец, широко улыбнулась, но в ответ она только покачала головой.
– Мирусь, знаешь, тут полный дом животворящих кошек…
– Нормально всё, – дёрнула я подбородком, выгребая звенящую мелочь из карманов. – Есть для меня какое-нибудь задание? О, давай пол подмету, песка нанесло, жуть!
А через несколько часов на пороге тётиного дома появился Илья.
Я увлечённо копошилась на кухне, расставляя тарелки и чашки в буфете по «правилу трёх»[1], и даже не сразу поняла, как это произошло.
– Я еду в город, купить что-нибудь нужно? – долетел до меня мужской голос, и сначала я подумала, что надо бы нарисовать на зеркале вторую чёрточку, а потом вытянулась, как сурикат: голос-то оказался очень знакомым!
– Да, дорогой, конечно. А на почту заскочишь?
– Угу.
– Вот и чудненько! Сейчас принесу список и деньги. Ты зайди пока.
– Я тут подожду.
Тётя Агата вплыла в кухню, подхватила испещрённый мелким почерком листочек и принялась деловито его изучать, словно проверяя, ничего ли она не забыла, а я вскинула руку в сторону двери, выпучила глаза и прошептала страшным голосом:
– В смысле?!
– Что такое? – Тётушка полным изящества и невинности жестом смахнула выпавшую из-под очередного тюрбана прядь волос, но только на губах её играла крайне загадочная улыбка. – Я же говорила тебе, что заказываю продукты из города, вот Илья мне их и привозит.
– А почему ты меня не предупредила, что он придёт? Ты что, сама его позвала?
– Я не звала, Мируся. И как я могла тебя предупредить, если обычно Илюшка ездит за продуктами по субботам? А сегодня у нас что?
– Что?
– Пятница, утёнок. Пятница.
Я посопела немножко, поскребла ногтем бровь, изо всех сил стараясь сделать из сказанного правильные выводы, а не те, что очень хотелось, а потом взбила пальцами чёлку и прокралась в прихожую. Илья топтался на крыльце – опущенные плечи, застёгнутая на все пуговицы клетчатая рубашка, руки в карманах джинсов.
– Привет, – несмело сказала я.
Он поднял на меня глаза:
– Привет.
И на секунду пронзил взглядом, обжёг до свежих волдырей и тут же отвернулся, будто там, где мысок его кеда ковырял порожек, происходило невероятно увлекательное зрелище, гладиаторские бои, не меньше.
Я вытянула шею, чтобы рассмотреть повидавшую жизнь серую «буханку» на подъездной дорожке, и спросила:
– Это твоя?
– Угу.
Если бы я умела слышать голоса, они бы сейчас наверняка истошно вопили «Действуй, Мира!», но я не стала дожидаться первых признаков шизофрении и, не тратя время на сомнения, громко объявила:
– Я еду с тобой. – Встретилась с изумлённым взглядом Ильи и добавила: – Мне тоже нужно в город. Купить… кое-что.
– Говори, я куплю.
– Не купишь. Это… – я наспех всовывала ноги в кроссовки, – личное. Интимное даже. В аптеку мне надо!
И пулей промчалась мимо, с силой дёрнула за ручку дверцы с пассажирской стороны и забралась внутрь «буханки». Уселась, быстро посмотрела на застывшего на крыльце Илью через лобовое стекло, захлопнула дверцу, сложила руки на коленях и принялась с интересом – напускным, конечно, потому что внутри умирала от ужаса – разглядывать салон, когда дверца снова открылась.
– Вылезай.
– Не вылезу.
– Ты не поедешь со мной.
– Ещё как поеду.
– Ты знаешь, где остановка. Нужно в город – садись в автобус и езжай за своим интимным.
– Так у тебя тоже, – я широко махнула рукой, – автобус. Какая разница?
– Такая разница. Марш отсюда!
– Не маршну!
Я накинула на себя ремень безопасности, на всякий случай вцепилась в него пальцами и уставилась прямо вперёд, но затем всё-таки опасливо покосилась на Илью.
– Можешь стоять тут хоть до морковкиного заговенья, я всё равно не вылезу.
Ему всегда было сложно мне отказать, и я это знала. Он мог с жаром доказывать матери, что сваленные на полках в углу дедовы богатства – кофейные банки со ржавыми гвоздями, ключи от несуществующих замков, сантиметры отрезанных проводов – нужно просто собрать в один мешок и выбросить, но стоило мне аккуратно вмешаться, подлезть под руку и заглянуть в глаза ласково – и вот мы уже сортируем средневековый мусор по коробочкам на радость деду Митяю, выводящему носом сочные рулады в соседнем кресле. Или он мог до слюней спорить с Володькой, перевернётся ли лодка с неправильно распределённым грузом, если с неё резко спрыгнуть, взывать к разуму и простейшим законам физики, всячески горячиться, но я незаметно находила его пальцы, сжимала их – и он замолкал.
