устах.
Глава II
ТЯГОТЫ ФАБРИЧНОГО РАБОЧЕГО
«Как чудесно в городе! Как бедна и непривлекательна деревня!» — можно услышать от крестьян, приезжающих в город по праздникам. Они не знают, что если деревня бедна, то город, несмотря на свои внешний блеск, еще беднее.[100] В сущности, мало кто отдает себе отчет в этом.
Поглядите в воскресенье у заставы на два потока людей, двигающихся в противоположных направлениях: рабочие — в деревню, (крестьяне — в город. Явления как будто сходные, но между ними большая разница. Рабочие идут на прогулку, крестьяне же не просто гуляют по городу: они всем восхищаются, всему завидуют и охотно остались бы тут при малейшей возможности.
Пусть они семь раз отмерят, прежде чем отрезать! Покинувшие деревню обычно уже не возвращаются. Тем, что пошли в услужение, живется почти так же вольготно, как их хозяевам, и у них нет никакой охоты снова терпеть нужду. Те же, кто стал работать на фабриках, не прочь вернуться в деревню, но не могут это сделать: они уже измотаны, неспособны к тяжелому физическому труду; им не вынести смены жары и холода, работы на открытом воздухе в любую погоду.
Город всасывает в себя сельское население, но делает это нехотя; упрекать его не приходится. Он пытается оттолкнуть крестьян невероятной дороговизной съестных припасов, въездными пошлинами. Осаждаемый толпами жаждущих устроиться, город пытается отбиться от них. Но ничто не помогает: они согласны на любые условия жизни, готовы стать слугами, рабочими, придатками к машинам, готовы сами превратиться в машины... Невольно вспоминаешь, как жители римских провинций, стремясь во что бы то ни стало попасть в столицу, сами продавали себя в. рабство, надеясь потом стать вольноотпущенниками, свободными гражданами.
К жалобам рабочих на горькую жизнь, какими бы мрачными красками та ни изображалась, крестьянин относится скептически. Он привык зарабатывать не больше одного-двух франков в день и не понимает, как можно нуждаться, получая три четыре, а то и все пять франков? Его не пугают неуверенность в завтрашнем дне, угроза безработицы. Получая жалкую поденную плату, он все же ухитрялся делать сбережения; насколько же легче отложить на черный день из такого огромного заработка!
Даже если не говорить о заработках, жизнь в городе куда легче, по мнению крестьянина. Работают там обычно в помещении; уже одно то, что над головой — крыша, кажется большим плюсом. У нас такой климат, что даже привыкшие к холодам (о жаре я не упоминаю) жестоко от них страдают. Мне пришлось провести немало зим в неотапливаемых домах, но от этого я не стал менее чувствителен к холоду. Когда морозы кончались, я испытывал ни с чем не сравнимую радость; а когда наступала весна — восторгу моему не было пределов. Богачи безразличны к смене времен года, но для бедняков — это важное событие, оказывающее большое влияние на их жизнь.
Крестьянин, переселившийся в город, выигрывает и в отношении пищи: если она не здоровее, то во всяком случае вкуснее. Поэтому в первые месяцы жизни в городе крестьянин нередко прибавляет в весе, зато цвет его лица становится заметно хуже. Это происходит потому, что крестьянин, переехав в город, теряет нечто, имеющее существенное значение для жизни, а именно свежий воздух, непрерывно нагнетаемый ветром, пропитанный ароматом растений. Только благодаря этому воздуху труженики полей остаются здоровыми, несмотря на крайне скудную пищу. Не знаю, так ли вреден для здоровья городской воздух, как говорят, но в жалких лачугах, где в такой тесноте ютятся низкооплачиваемые рабочие вместе с ворами, и проститутками, вред от спертого воздуха не подлежит сомнению.
Крестьянин не считается с этим. Он не учитывает и того, что, зарабатывая больше денег, он теряет самые ценные свойства своего характера: воздержанность, бережливость (скупость, если говорить напрямик). Легко копить, если нет никаких соблазнов тратить, если единственное удовольствие заключается в самом процессе накопления. Но насколько это труднее, какие нужны сила воли и умение владеть собой, чтобы не сорить деньгами, не открывать кошелек, когда все побуждает к этому! К тому же в сберегательной кассе крестьянин не видит скопленных им денег и не испытывает того смешанного со страхом тайного удовольствия, с каким он выкапывал и вновь зарывал свою кубышку. И, наконец, где та радость, какую доставляло ему зрелище клочка земли, который всегда был перед его глазами, который он вспахивал и стремился расширить?
Конечно, рабочему делать сбережения трудно. Если он общителен, любит компанию, то растранжирит весь свой заработок в кабачках и кофейнях. Если же он человек солидный, не легкомысленный, то женится, выбрав подходящее время, когда он обеспечен работой. Жена его зарабатывает не бог весть сколько, а потом, когда пойдут дети, и вовсе ничего; и рабочий, живший холостяком припеваючи, не знает, как свести концы с концами: ведь расходы на семью все растут и растут.
Когда то существовала, помимо въездных пошлин, еще одна преграда, мешавшая крестьянам переселяться в город и становиться рабочими. Этой преградой была трудность овладения какой либо профессией, длительность, обучения, кастовая замкнутость цехов и корпораций ремесленников. Мастера редко брали учеников, а если брали, то чаще всего — детей других ремесленников, а им отдавали в обучение своих. Но теперь появилось много новых профессий, почти не требующих обучения — для них годен первый встречный. Работу выполняет машина, человеку не надо обладать ни большой силой, ни особенной ловкостью. Он приставлен лишь наблюдать за. железным рабочим, помогать ему.
Таких несчастных, ставших рабами машин, насчитывается уже свыше четырехсот тысяч,[101] что составляет около пятнадцатой части рабочего (класса. Все, кто ничему не обучен, нанимаются на фабрики обслуживать машины. Чем больше предлагающих свой труд, тем ниже их заработная плата, тем больше их обнищание. С другой стороны, товары, изготовляемые с помощью этой дешевой рабочей силы, доступны и беднякам, так что ценой нужды рабов машин несколько облегчается положение остальных рабочих и крестьян, которых раз в семьдесят больше.
Именно так обстояло дело в 1842 году. Прядильное производство переживало кризис: магазины были битком набиты, а сбыта никакого. Перепуганные фабриканты не знали, что делать: продолжать работу или остановить прожорливые машины? Но капитал не может бездействовать. Ввели сокращенные наполовину смены — это не устранило перепроизводства. Снизили цены — это не помогло. Стали снижать еще, пока хлопчатобумажная материя не дошла до шести су за метр. Тогда произошло нечто непредвиденное: эти шесть су решили дело. Нагрянули миллионы покупателей, бедняков, которые раньше ничего не могли приобретать. Сразу стало видно, как много может потребить народ,
