своей будущей службы — в пограничный дивизион на острове К. — Званцев добрался лишь через месяц. К осени. Собственно, дивизиона еще не было. В бухте возле пирса стояли тральщик и три старых катера. Под сопкой, словно прижавшись к ее мохнатому, поросшему елками телу, лежал большой поселок. Пограничники должны были построить несколько зданий, пирсы, мастерские — здесь, на островах, мы становились навсегда…
В воздухе остро пахло гнилыми водорослями. Волна, набегая на берег, лениво уползала назад, и тогда вслед за ней, боком, торопясь и словно бы спотыкаясь, бежали крабы. Тишины не было: океан гудел, набегая на остров, и, казалось, невозможно было привыкнуть к этому однотонному, нескончаемому гулу. Но через несколько минут Званцев привык и не слышал, как гудит океан.
Он остановился в маленьком доме рыбака-переселенца, в крохотной комнатке с узким, как бойница, окошком. Рыбак жил здесь уже пол года, был он инвалидом: потерял на войне глаз, и обезображенное шрамом, одноглазое лицо казалось жестоким и злым. На самом деле он был редкой души человек, Иван Силантьевич Боровиков. Поблескивая глазом, он говорил Званцеву:
— Ты, лейтенант, молодец, что сюда приехал. Богатейший край! Трудно, конечно, океан дело не шуточное, но зато красота-то какая!
Он любил красоту, Боровиков. И угощал Званцева соленой лососиной.
Из поселка время от времени увозили японцев. На острове работала комиссия, и их отправляли партиями сначала на материк, потом в Японию. А с материка те же пароходы привозили переселенцев, в основном рыбаков и лесорубов. Они занимали пустые дома, и в распадке, в стороне от поселка, росла гора японских железных кроватей, узеньких и коротких, похожих на детские.
Как-то раз, вернувшись домой, Званцев увидел гостя. Маленького роста японец сидел с Боровиковым за столом, на котором стояла бутылка какой-то мутной жидкости и миска с жареной рыбой. Боровиков был заметно под хмельком. Когда Званцев вошел, Боровиков кивнул ему:
— Знакомься, лейтенант. Это Синдо. Мировой, доложу тебе, мужик!
Японец начал быстро-быстро кланяться, прижимая руки к груди и выпячивая в улыбке крупные, выступающие вперед зубы.
— Синдо, Синдо… Милавой мужик.
Пить самогон Званцев не стал, ушел в свою комнатку. То, что в доме появился японец, его насторожило, и он разозлился на хозяина: зачем приглашать в дом чужих, когда здесь живет советский офицер. Черт его знает, что это за японец. Званцеву уже рассказывали, как, уезжая с материка, один такой рыбак, ни слова не понимавший по-русски, обратился к нашему офицеру на чистейшем русском и попросил прикурить. А когда тот ошалел от неожиданности, «рыбак» усмехнулся и начал читать Пушкина: «Прощай, свободная стихия, последний раз передо мной ты катишь волны голубые…»
Так что к этим рыбакам нужно приглядываться, но уж во всяком случае не у себя дома, и к тому же за выпивкой…
2
Синдо пришел через несколько дней и принес Званцеву подарок — зажигалку, сделанную из гильзы от крупнокалиберного пулемета. Подарка Званцев не взял. Синдо расстроился и, повертев зажигалку, выбросил ее в открытое окно.
— Зря обидел человека, — сказал Званцеву Боровиков, когда Синдо ушел. — Он свой парень. Больной очень, поэтому его и в армию не взяли. Ты поговорил бы с кем надо, лейтенант, чтобы Синдо не отправляли в Японию. Не хочет он ехать туда. Он здесь много лет прожил.
— Мало ли что он хочет, — резко ответил Званцев.
— Он хороший парень, — упрямо повторил Боровиков. — Не хочешь, я сам пойду просить за него. Ясно?
Боровиков обратился в комиссию — ему отказали. Тогда он вытащил из сундука слежавшуюся гимнастерку, долго прикреплял к ней ордена и медали: Боевое Красное Знамя и два ордена Славы на черно-оранжевых ленточках и медаль «За взятие Вены»… Торжественный, Боровиков появился перед командиром дивизиона, а вышел от него потускневший, словно слинявший. Командир даже слушать его не стал. Ведь вопрос о переселении японцев не в его компетенции — это раз, а во-вторых… Во-вторых, он посоветовал Боровикову не лезть не в свое дело. Повыше его есть люди, и они знают, что правильно и что неправильно.
В этот день Боровиков ушел к Синдо, прихватив бутыль самогона. Домой его привел Синдо, и Боровиков тяжело повалился на топчан. Званцев слышал из своей комнаты, как Боровиков бормотал:
— Ах ты, парень, черт тебя подери… Ну, на кой леший ты родился японцем, а? Рыбачили бы вместе, а? Жили бы — во!..
— Во! — повторил Синдо. Впрочем, Боровиков тут же тяжело захрапел, и Званцев вышел, чтобы посмотреть, ушел ли Синдо. Японца в комнате не было. Званцев выглянул за дверь. Синдо сидел на корточках, прижавшись к дому, и плакал, закрыв лицо руками. Худенькие, острые, как у подростка, плечи мелко тряслись, и Званцев тронул его рукой.
— Ты чего, Синдо?
— Дом Синдо здесь, — ответил японец. — Синдо не нада Нипон. Помоги, капитана. Синдо друг — вот.
Он протянул к Званцеву руки, повернув их ладонями вверх. Званцев увидел, что ладони почти коричневые. Он положил свою руку на руку Синдо и почувствовал, что ладонь японца словно покрыта твердой роговицей.
Это были мозоли — одна сплошная мозоль, от которой плохо сгибаются пальцы. Такие руки бывают только у тех, кто всю жизнь работает. Отец Званцева был до войны слесарем на Балтийском заводе, и у него были точно такие же руки…
— Не могу, Синдо, — тихо сказал Званцев. — Не могу я вмешиваться в это дело. Ну, никак не могу.
Синдо смотрел на него, не отрываясь. Черные глаза японца были блестящими от слез. И Званцеву вдруг передалась эта тяжкая, острая, как боль, тоска человека, которого отрывают от родного дома. Он отвернулся. Он не мог больше смотреть на плачущего мужчину. Когда он повернулся снова, Синдо уже не было рядом. Японец уходил, сгорбившись, бесшумно ступая по камням. Только теперь Званцев увидел, что Синдо хромает, тяжело опираясь на правую, вывернутую ногу.
Сам не понимая, зачем он это делает, Званцев пошел за ним. Синдо слышал, конечно, что советский офицер идет следом, но не оборачивался. Так они дошли почти до конца поселка, и только у своего дома японец обернулся и показал на дверь, приглашая войти.
Но Званцев не спешил. Он оглядел дворик: здесь лежали тюки с морской капустой, на шесте болталась бумажная рыбина. «Наверное, чтобы отгонять злых духов», — решил Званцев. Но он ошибся. Японцы вывешивают на шестах бумажные рыбы в день «праздника мальчиков».
Синдо пропустил его вперед, и, когда глаза привыкли к полумраку
