Подвожу велосипед к его окну и по привычке звоню в звонок. Это звук моего прихода к его хижине в конце дня. Хочется засунуть этот звук в мешок с камнями да утопить в реке. Люк улыбается и укладывает оба локтя на борт пикапа. Мое тело борется со мной. Если приближусь, он запустит пальцы мне в волосы. Стискиваю руль велосипеда и не двигаюсь с места.
– Езжай, – говорю.
Сижу на велосипеде, он сдает назад, переключает передачу и укатывается. Остаюсь при бархатцах рядом с заправкой “Саноко”, пока пикап не исчезает за поворотом, где река подается на запад.
У меня осталась всего одна подруга-писатель, которая все еще пишет. Все время нашего знакомства Мюриэл работает над романом в декорациях Второй мировой войны. Мы познакомились здесь, в Кембридже, шесть лет назад, стоя в туалетной очереди в “Плуге и звездах”, и тусовались вместе, пока обе не разъехались по магистратурам. Пути наши пересеклись разок в “Буханке”, но я бы не узнала, что она вернулась, если б не подслушала, как одна моя клиентка в “Ирисе” рассказывает о своей племяннице Мюриэл, которая пишет книгу про еврейский лагерь для интернированных в Осуиго, штат Нью-Йорк36. Я доливала им воды и переспросила: Мюриэл Бекер? Так я добыла номер ее телефона у ее тети.
На следующий день после Уолдена Мюриэл ведет меня на книжный обед к какому-то своему знакомому писателю. Я приезжаю на велике к ее жилью на Портер-сквер, мы поднимаемся пешком на Эйвон-хилл. Дома делаются тем изысканней, чем выше мы взбираемся, – величественные викторианские особняки с парадными крыльцами и башенками.
– Я из своего романа цыпленка табака делаю, – говорит она.
Понятия не имею, что она имеет в виду. Со мной это часто.
– Моя бабушка так с курицей поступала, когда хотела побыстрее зажарить. По сути, вырезаешь хребет и придавливаешь все это на сковородке.
Ей выпал хороший писательский день. Сразу видно – по тому, как она размахивает руками. Мне не выпал. На неделю завязла в одной и той же сцене. У меня персонажи никак не спустятся по лестнице.
Уже рассказала ей по телефону о визите Люка, но приходится излагать по новой. Изображать на тротуаре, как он кусает меня за коленку. Произносить сумрачным голосом: “Просто двигаюсь очень медленно”. Орать на всю улицу слово “хрящ”. Но в груди у меня печет до сих пор.
– Обычно у меня лучше получается защититься от такого вот.
– От разбитого сердца?
– Ага. – В горле смыкается. – Обычно я убираюсь с дороги до того, как оно меня сносит.
– Тогда это не совсем разбитое сердце, а?
Дорога и особняки с обширными дворами делаются размытыми.
– Он меня разнес в клочки. Ума не приложу, где теперь болты и шурупы. Мне всегда казалось, что если вообще наступит время, когда мне не придется ничего скрывать и я просто смогу выложить сердце на стол… – Оставшееся я вынуждена пропищать: – Я так и сделала. В этот раз так и сделала. Но все равно оказалось недостаточно.
Она обнимает меня одной рукой и крепко прижимает к себе.
– Я знаю, каково тебе. И ты знаешь, что это правда. Но все же надо, чтоб хоть разок раздолбали вдребезги, – говорит она. – Из-под толстенной скорлупы как следует любить не получится.
Сворачивает в переулочек, заставленный машинами. Книжный обед – по левой стороне в глубине, в громадном доме: эркерные окна, три этажа, мансардная крыша. На подъездной аллее битком. Мы стоим на пороге, войти не можем. Остальные гости в основном старше лет на двадцать-тридцать, женщины в чулках и на каблуках, мужчины – в блейзерах. Пахнет, как на коктейльной вечеринке семидесятых – лосьоном после бритья и лучком для мартини.
Вечеринка – в честь писателя, ведущего семинар по художественной прозе у себя дома рядом с Площадью по средам вечером. Мюриэл уговаривает меня посещать, но мысль о том, чтобы показывать кому бы то ни было хоть что-то из моего романа, кажется мне сейчас слишком мучительной. Не могу оглядываться. Нужно двигаться дальше. Мюриэл упирает на то, что показывать свою работу не надо, что можно просто разведать, как там на семинаре, познакомиться с другими людьми, рядом с которыми твои жизненные решения не покажутся безумными. Писатель служил профессором в БУ, пока три года назад у него не умерла жена, и он оставил учительство, чтобы все время писать и быть дома с детьми. Но заскучал по преподаванию и завел этот семинар. Он не то чтобы учит, говорит Мюриэл. Люди у него читают свои работы вслух, но говорит он, когда они дочитают, редко. Все усвоили: когда ему нравится то, что слышит, руки он опускает к себе на колени. А если нет – скрещивает руки на груди. Если же ему ну очень нравится, он под конец чтения опускает руки и переплетает пальцы.
Этим летом Мюриэл сводила меня на два других литературных действа: на читки в чьей-то подвальной квартире, едва ли не такой же маленькой, как мой садовый сарай, – впотьмах люди читали из своих блокнотов дрожащими голосами, – а еще на презентацию поэтической брошюры под названием “Срать и трахать” в мини-маркете на Сентрал-сквер. Это мероприятие – другого уровня, определенно. Мы протискиваемся через вестибюль в гостиную, где затор пожиже. Это просторная комната с диванами в цветочек и приставными столиками, комоды с латунными ручками, здоровенные картины маслом, современные, абстрактные, краска скаталась в комочки, словно на старом свитере.
Мюриэл хватает меня за руку и тащит через арку в комнату поменьше, уставленную книгами. Тут какой-то мужик, один, озирает полки.
– Привет, – говорит Мюриэл, и я вижу, что она этого человека едва знает – из-за паузы, возникающей перед тем, как они обнимаются. Обычно Мюриэл своими объятиями увечит. – Свежайшая жертва нашего семинара.
– Сайлэс, – говорит он мне. Высокий, пригибается, будто бежит вприпрыжку, хотя стоит неподвижно.
– Кейси. – Протягиваю руку.
Перекладывает книгу в другую руку, пожимает мою. Глаза у него темно-карие, веки нависшие.
Мюриэл показывает на книгу:
– Ты себе заимел уже?
– Вроде как пришлось. Я одним из первых явился, он сидел в гостиной за столиком с громадной стопкой книг. – Показывает нам. – Он не понял, кто я. С прошлой недели. Я назвался, но он не разобрал. – Открывает на титульном листе.
“Жми, Элис”, – говорится над автографом.
Смеемся.
Какие-то две женщины машут нам из дальнего угла другой комнаты, пытаются протолкаться к нам. Мюриэл замечает их и врезается в толпу, чтобы добраться до них на полпути.
Беру книгу из рук Сайлэса. В икрах у меня щекотно, как это бывает, если я в книжном или канцелярском магазине. Красивая обложка, абстрактная, темно-синяя с просверками света оттенка слоновой кости. Бумага грубая, старомодная – как тяжелая бумага для пишмашинки. “Гром-шоссе” называется. Автор – Оскар Колтон. Я ничего его не читала. У Пако была какая-то его книга, по-моему, а писатели, которые нравились Пако, не очень-то нравились мне, – мужчины, писавшие нежными поэтичными фразами в попытке скрыть самолюбование и женоненавистничество своих сюжетов.
