— Не надо в камеру.
Кабан думал. За окном чирикали воробьи. Мысли почему-то упорно сворачивали на то, у кого можно стрельнуть денег, чтобы похмелиться.
— Выхухолев, ты мне не долганешь на опохмел? — спросил он у милиционера.
— Тебе выйти отсюда сначала надо.
— А после признания этого, как напишем?
— Долгану, черт с тобой. Долгану за то, что органам помог.
После того, как перспектива избавиться от абстинентной дрожи стала вполне реальной, Кабану начало думаться лучше.
— Слушай, ты напиши, что я у него пушку взял. Что она у него была. Что он такой весь бандит, прям с пушкой ходил.
— Хорошо, — согласился допрашивающий, — это действительно решает ребус. Молодец. Совсем ничего осталось. Давай я только напишу, что ты его из магазина вывел перед тем, как шмальнуть. И не помнишь, где точно стрелял.
— А почему так?
— Потому что в магазине пули не нашли и порохового следа какого-то, там наши «эксперты» эти понаписывали в заключении.
— Ладно, валяй, — Кабан сел поудобней, ощущая себя то ли Оскаром Уальдом, то ли Фрэнсисом Скоттом Фицджеральдом — словом, всеми теми писателями, книги которых он прочел, прежде чем пропить.
— А что потом сделал с пистолетом?
— А что я с ним должен был сделать?
— Где тот пистолет, из которого ты по этому хмырю выстрелил?
— Ну ясно. После такого дела выкинуть пистолет надо. Избавиться.
— А где ты его выкинул?
Разыгравшееся воображение Кабана нашло ответ на этот вопрос очень быстро:
— Ясное дело, в речку, в Докольку.
— Откуда кидал?
— С белого моста. Откуда еще пистолет можно в реку кидать?
— С какого моста?
— Выхухолев, ты как будто инопланетянин какой-то. Один у нас тут в окрестностях белый мост.
— Ясно, пишу: «Кинул в Докольку с белого моста». Вот и готово! — принтер затрещал, выпуская из себя листик с показаниями Кабана.
— Вот здесь пиши: «С моих слов написано верно». Вообще-то признания своей рукой писать надо, но из тебя такой писака, что пойдет и так.
— Э, чем тебе плохо? — Кабан восстал против такого вольного обращения со своей славой, которую уже успел ощутить в полной мере.
— Ничем, фамилию свою пиши, вот тут, дату, подпись, поразборчивей давай.
Когда подозреваемый закончил карябать по бумаге, Выхухолев придирчиво осмотрел получившееся и спрятал листик в несгораемый шкаф. Нажал на кнопку интеркома: «Андруша, зайди».
Кабан, похоже, ждал аплодисментов.
— Этого в камеру и, слышь, сгоняй купи ему чернил пузырь, я тебе потом верну: помог следствию, так хай уже выпьет.
— Ну вы демократ, — присвистнул Андруша и, обращаясь к Кабану: — Встать, лицом к стене, руки сзади, замком.
— Э, я не понял! — крикнул Кабан. — Я не понял, начальник! Ты ж отпустить обещал!
— Как же я тебя отпущу, Кабан? Ты же сам только что сознался в совершении тяжкого преступления.
— Так это ж чистосердечное было! Чтоб выпустили! Ты ж сказал, что выпустят! Я ж не делал ничего!
— Твою вину в полной мере установит суд, — обрубил он и распорядился, обращаясь к сержанту, — уводи его, уводи.
Тот заломал застегнутые в наручники ладони подозревамого и повел его прочь из кабинета.
Оставшись один, Выхухолев некоторое время слушал чириканье воробьев за окном: он устал, день выдался непростой. Но перед уходом нужно было не забыть, да-да, не забыть.
Он взял чистый лист и написал от руки:
Утром не заб. переделать прот. первичного осмотра, дописка: «При осмотре мной обнаружены две пустых бутылки водки на прилавке рядом с кассовым аппаратом, четыре пустых бутылки пива на полке с сухими сыпучими смесями». Позв. в отдел — переделали инкассу, с баланса списали две водки, четыре пива, чтоб сходилось.
Отложил листик. Задумался. На душе было погано, но на его душе было погано настолько давно, что он успел забыть происхождение этого чувства и просто жил с ним. Можно было открыть «шарики» и поиграть в компьютер до позднего вечера, а потом пойти домой и лечь спать. Можно было посмотреть телевизор. Можно было выпить, в конце концов. Еще были кроссворды и тот обрыв, на который он иногда приходил смотреть на луг. Воробьи, в конце концов, были. Лето. Лето лучше, чем зима. Можно жить.
Глава 6
— Давай со стороны огородчика ставни откроем, а с улицы трогать не будем, — Шульга по-хозяйски ходил вокруг избы, утопающей в лопухах, диком винограде и молодом орешнике.
Когда-то дом был хорош, с красной жестяной крышей, с бетонным фундаментом, из огромных бревен цвета шляпки боровика: даже забор, несмотря на царящее вокруг запустение, не покосился, был сделан когда-то на совесть.
— Здесь клубника знаешь какая раньше была? — Шульга преобразился и выглядел теперь не как начинающий мазурик с неясным прошлым и еще менее ясным будущим, а как молодой хозяин, человек земли, душа-парень. За ним семенил Хомяк, который, несмотря на соломенные волосы и лицо, напоминающее картофелину, на крестьянина никак не походил. — Баба нас с этого огородчика крапивой гоняла. А ягоды вот такие, здоровые, сладкие, сахаром их засыплешь, примнешь, а сверху сметаны. Кто тех ягод не ел, тот жизни не видел, Хомяк. А сейчас, видишь, растения остались, а не плодоносят, сорняк заел.
— Может, лучше в хлев жить пойдем? — беспокоился Хомяк. — Там точно никто не запасет. Безопасней.
— Что мы, скот, в хлеву жить? Там шмон знаешь какой? Хотя сеновал — это круто, — улыбнулся Шульга каким-то своим воспоминаниям.
— Спалимся, Шульга, — нервничал Хомяк.
— Не спалимся. Сейчас лето, печь растапливать не надо, готовить, если что, будем на газу. Если, конечно, баллон не спиздили. Но мы его когда-то на замок закрыли, не должны.
— Стремно как-то. В розыске, а вписываемся на виду.
— Хомяк, ты погляди по сторонам, много ты людей тут видишь?
— Не, только тот зомби, которого мы возле кладбища чуть не сбили. Рядом с автоматной будкой.
— Это не зомби. Это Гриня. Он хороший мужчина был когда-то. Рыбачить меня учил.
— А где все?
— Вымерла деревня. Все молодые в город съехали. Из-за Чернобыля этого ебанного, что ли. Гриня Люлька вон остался, Степан, может, еще не помер, пару баб старых, если живы еще. А все остальные там, на кладбище, закопаны.
— Чего-то Серого долго нет, — нашел новую тему для беспокойства Хомяк.
— Слышь, ты расслабься, Хома. Тут не принято так егозить. Воздух вон понюхай. Нет ни в нашем Минске, ни в их Москве такого воздуха. Пойдем я тебе двор покажу.
