«Прекрасный, верный, добрый» — вот слова, Что я твержу на множество ладов. В них три определенъя божества, Но сколько сочетаний этих слов!
Добро, краса и верность жили врозь, Но это все в тебе одном слилось[218].
«Только теперь я осознаю, что эти слова можно сказать о Джиме, только о Джиме».
Виола услышала, как открылось чье-то окно наверху. Взглянув наверх, она не увидела, чье. Было только начало седьмого утра. Она сидела в плетеном кресле на террасе, выходящей на луг перед домом, и смотрела на дорогу за мостом. На столе перед ней стоял ноутбук. В доме и вокруг царила тишина.
Тим с высоты своей мансарды тоже смотрел вдаль, туда, где дорога широким изгибом поворачивала к реке. Там только что мягко спустилась с холма и быстро приближалась к дому знакомая машина. Внизу он увидел Виолу, улыбнулся и снова посмотрел на машину. Удивительный момент, когда в поле зрения двое, но в то же время ты почти совсем их не видишь. Разглядеть выражение их глаз, их лиц невозможно. Но ты знаешь, что сейчас они думают друг о Друге. Знаешь, что волнует их. Ты наблюдаешь момент, который им задумала их жизнь, который, по большому счету, только судьба и видит, но тут вдруг тебе по непонятной причине выпала честь стать наблюдателем наравне с ней. Тихим, безмолвным, любящим, надежным, молчаливым. Сохранить этот миг в душе — только это ты и можешь. Сохранить. Сохранить этот миг.
— Джим!
Этот жест зазвучал над головой высоким, ясным, стремительным форте, когда она бежала к нему, раскинув и вытянув руки, ладонями вверх, словно она не только тянулась, но и указывала ими всему простору вокруг «Это он! Это ты! Ты вернулся! Вернулся домой!»
Этот жест стал главной фразой и темой симфонии «Ля Фениче».
Из дневника Виолы Эджерли
Вечером, после ужина, а точнее говоря, уже ночью, когда всё обсудили, отсмеялись и разошлись, Джим взял меня за руку и провел на лужайку перед домом, где еще десять минут назад мы, можно сказать, на ощупь, ради смеха в темноте во что-то доигрывали.
Там до нас не дотягивались длинные полосы света из окон. Джим притянул меня за руку так, что я уткнулась носом ему в грудь. Он мягко обнял меня, и мы, прижимаясь друг к другу, медленно закружились, покачиваясь на волнах травы.
— Мы давно танцевали под звездами?
— Если считать с 1597 года…
Он улыбнулся.
— Это мы можем.
— Год? Наверное, год?
— Непростительное легкомыслие.
Сверху раздался звук открывшегося окна. На самом верху в окне Тима горел свет. Его узкий силуэт казался совсем мальчишеским.
— Вам сыграть?
Он сказал тихо, но так, чтобы мы его услышали. Филигранная точность передачи звука.
— Тим, кто-то до нас танцевал под твой аккомпанемент? — спросил Джим.
— Вряд ли.
Он заиграл дуэт «Мы вместе» из комедии «Много шума из ничего» в постановке Национального театра: «Как Шекспир и стихи, как перчатка и рука, как птицы одного полета — мы вместе». Что еще он мог нам подарить?
Я заметила зарево далеко над лесом.
— Что там светится?
— Лондон.
— Так близко?
— Просто он очень яркий. Послушай, давай-ка уедем отсюда вдвоем.
— В Бристоль?
— Да.
— Я прислонилась к его плечу: «Вчетвером».
— Нет, вдвоем, оставим всех МафЭнФоЛиТимов здесь, а сами сбежим…
— Вчетвером, Джим. Оставим всех МафЭнФоЛиТимов здесь, а сами сбежим…
— Да нет, вдвоем, без Уилла и Сью.
— Вчетвером, без Уилла и Сью.
Он замер.
— Слава Богу, Джим! У тебя семь пядей в твоем… лбу…
— Не может быть…
— Может. С нами — может.
Я ждала двойню.
— Прочти что-нибудь, — прошептал Джим, закрывая глаза.
Я прочла.
Видишь? — Смотри и не спи! — В городе звезды горят. И, по стеклу наследив, Тает фонарь января.
Ночь, как вселенной плечо. Дремлет. Как голубь в гнезде. Стало дышать горячо. Мир потянулся к звезде.
Потусторонних телес Вес обратится во прах. Овен в огне и Телец Канули в нильских песках.
Озеро рыб золотых — Зерна пшеницы в воде. На побережье затих Город Завета во мгле.
Помни, чтоб сон превозмочь — Зимний не долог удел — Мир — Вифлеемская ночь, Мир — Елеонский предел.
Глава X
Сегодня все проснулось в снегу: разноцветные деревья, зеленый газон, хризантемы, словно припудренные и засахаренные, вода под кусками прозрачного льда, напоминающая колу со льдом, листья слив и яблонь, которые, нежно постукивая, осыпались сквозь засыпающие ветви, черепица, дышащая паром под солнцем, уже обдающим всю заморозь горячими лучами.
Что может быть приятнее удовольствия пройти по стынущим и отогревающимся полям, покрытым хрупкой и ломкой корочкой с треском крошащегося инея. Надышавшись холодным чистым воздухом, наслушавшись его звенящей тишины и будто омолодив кожу шокирующей смесью солнца и льда так, что на скулах появился осенний яблочный румянец, мы вернулись домой.
Город затих, все разъехались, Смолкли, отложены встречи, Дома еще не натешились На неразмеченный вечер.
Босиком, в серых льняных штанах, в моей любимой ковбойке Джима я сижу за письменным столом в библиотеке. За окном — перламутровая дымка раннего декабря. В доме тепло. Джим прячет меня здесь, да я и сама с удовольствием скрылась в этой старой английской норе. Мне предписан покой.
Наступает Рождество. Все съезжаются. Наши родители уже здесь.
Уходящий год был плодотворным. В первых числах Нового года выходит фильм. Я просматриваю съемочный журнал Джима. Мы работали двести семь дней.
Интересное, замечательное время.
