Он подошел к вертолету, влез в кабину и тяжело опустился на ближайшее сиденье. Бойнтон резко поднял аппарат, не успев даже захлопнуть люк, и начал разворачивать его к верховьям. Позади Сирано полулежал в кресле совершенно голый Джон.
— Прикройте его. И свяжите руки и ноги, — приказал француз.
Он посмотрел на корабль. По посадочной палубе металось человек двадцать. Откуда они взялись? Люди беспорядочно палили вверх, огоньки выстрелов вспыхивали светящимися облачками, но причинить вред не могли — вертолет уже поднялся ярдов на тридцать. Интересно, догадывались ли они, что их капитан здесь, в кабине?
Что-то сильно ударило его по затылку. Он осел в кресле, погружаясь в серую муть беспамятства, едва различая чьи-то голоса, крики… Перед ним поплыли странные, искаженные образы прошлого: уродливое лицо его школьного учителя, смутный силуэт деревенского кюре. Этот грубый мужлан поколачивал своих учеников, прикладывался палкой и к его спине. Лет в двенадцать Сирано, придя в неистовство, напал на священника, свалил с ног и отдубасил его же собственной палкой… Раздувшиеся, гротескно искаженные лица надвигались и уплывали. Понемногу он стал приходить в себя и расслышал крики.
— Невероятно! Он сумел удрать! — голос Бойнтона.
— Он врезал мне, локтем под ребра, а Сирано стукнул по голове, — взволнованно частил Кейбел.
Вертолет повернулся, слегка накренившись, и Сирано разглядел сквозь открытую дверцу судно. Отблески бортовых огней скользнули по палубе, осветив распластанное обнаженное тело короля. Он молотил кулаками по настилу, пытаясь приподняться. Эта картина промелькнула мимолетным кадром, и все скрылось во мгле.
— Ему не выжить! — воскликнул Бойнтон. — Любой, свалившись с высоты ста футов, переломает все кости!
Повернуть назад, чтобы убедиться в его смерти, слишком рискованно. Их противники могли пустить в ход не только пистолеты, но и ракетные установки, а их снаряды были опасны на любой высоте.
Бойнтон, однако, оказался парнем не из пугливых. Разъяренный исчезновением пленника, он вновь повернул к судну. Не долетев сотни ярдов до кормы, вертолет завис в воздухе. Правую ракетную батарею охватило пламя, над ней взвивались клубы дыма. Палуба была завалена телами, и частями деревянной обшивки.
— С ними покончено! — выдохнул Бойнтон.
— Может быть, разнести их подчистую? — предложил Стьюртевен.
— Чем? Пулеметами? — спросил Сирано. — Нет, лучше убраться отсюда. Если выжил хоть один из команды, он может пустить в ход оставшуюся целой ракетную установку и разнести нас. Мы и так провалили дело.
— Не согласен, — возразил Бойнтон. — Да, мы не можем забрать труп Джона, но он же мертв! И корабль поврежден так, что восстановить его непросто.
— Вы полагаете, Джон умер? — усмехнулся Сирано. — Хочется верить… Но я не стал бы делать рискованных утверждений, пока не увижу его останки собственными глазами.
67
Чертыхаясь и скрипя зубами от боли, пятеро на «Жюле Верне» осматривали раны друг друга. У троих были повреждены ребра; трещины или переломы — сказать мог только врач. Фригейт отделался растяжением мышц. Фарингтон и Райдер ощупывали свои окровавленные носы, к тому же у Мартина мучительно ныло колено. Погас проехал лицом по полу; у него была сорвана кожа на лбу, и рана сильно кровоточила. Один Нур остался невредим.
Но у них не было времени привести себя в порядок — взлетевший вверх шар то относило к Реке, то снова бросало к горам. Грозовые тучи исчезали со скоростью удирающего от полиции громилы. К счастью, система освещения аэростата не пострадала, и Мартин принялся осматривать приборы. Нур, вооружившись фонарем, проверил все патрубки, обмазывая их герметизирующей пастой. Вновь осмотрев их сквозь лупу, он сообщил, что утечки газа нет — пузырьки в соединениях не показывались.
Фарингтон отнесся к его словам скептически.
— Ну да! Слишком уж нам везет! Вот сядем и выпустим газ, тогда и поглядим, как обстоят дела.
— Мы останемся в воздухе до тех пор, пока шар сохраняет подъемную силу, — возразил Фригейт. — Не думаю, что нам удастся сесть, пока нас несет северный ветер. К тому же при посадке мы рискуем потерять аэростат — кто знает, как к нему отнесутся местные жители. Стоит попасть к каким-нибудь дикарям, и наша песенка спета.
«Жюль Верн» летел над долиной, ветер нес его на северо-восток. Они продолжали подниматься. Фригейт, встав на вахту, сверился с альтиметром, — шар достиг шестнадцати тысяч футов. Чтобы прекратить подъем, он стал понемногу выпускать из оболочки водород. Аэростат резко пошел вниз, и ему пришлось включить горелку. Им нужно было удержаться на высоте шести-семи тысяч футов; это давало возможность экономить газ и минимально пользоваться горелкой.
Хотя Фригейта сильно мучили боли в шее и плече, он чувствовал себя счастливым. Им удалось взлететь и вырваться из туч! Поистине счастливое спасение! Судьба оказалась благосклонной к воздушным странникам.
Стоя у нагревательной колонки в холодном свете звезд и отблесках лампочек, едва тлевших над шкалами приборов, Фригейт вдруг с пронзительной остротой ощутил их безмерное одиночество в темных небесах этого мира. Но переполнявшая его радость была сильней. Аэростат, творение его рук и ума, уже преодолел три тысячи миль — на Земле это считалось бы рекордом.
Подумать только — такое путешествие совершено пятью неопытными любителями! Кроме него, никто из них не поднимался в воздух, да и он сам… Если говорить откровенно, семьдесят часов, которые он налетал на воздушных шарах за свою прошлую жизнь, не сделали из него ветерана аэронавтики. Тут он уже провел в воздухе больше времени, чем прежде, на родной планете.
Команда, совершившая подобный перелет, на Земле вошла бы в анналы воздухоплавания. Там их ожидала бы слава — интервью, банкеты, лекции и, как заключительный апофеоз, книги воспоминаний, фильмы… Да, там им воздали бы королевские почести!
Но здесь о них узнают немногие, и большинство из них даже не поверит в случившееся. А если им суждено погибнуть, то и те, кто мог бы поверить, останутся в неведении.
Он открыл дверцу. В небе сверкали звезды, внизу змеей извивалась Река. Молчали звезды, молчала Река — все замерло, застыло, как уста мертвеца. Какое мрачное сравнение! Ну, хорошо, — как крылья бабочки!
В памяти всплыли картины летних дней на Земле в пору его детства. Зеленеющие поля, темные бугристые стволы дубов и вязов, пестрые цветы их сада… Особенно был хорош подсолнечник — высокий желтый подсолнечник! А пение птиц! А вкусные запахи, наполнявшие кухню — ростбиф, мамин вишневый пирог! А папина игра на рояле!
Он вспомнил одну из любимых песенок отца. Прошло без малого сто лет — Боже, какая тьма времени! — но звуки музыки и низкий баритон до сих пор звучали у него в ушах. В его душе разгорался свет, подобный отблеску далекой звезды, манящей к неясной, но столь желанной цели.
Звезда вечерняя в высоких небесах,
