И все же телеграмма была, несомненно, связана с «Десятью часами». Никаких других точек соприкосновения с кино, если не считать обычной зрительской любви к нему, у меня не было. Правда, я кое-что все же пописывал на досуге, но, во-первых, это не имело отношения к кино, а во-вторых, об этом не знал даже мой друг Савва.
Съев борщ, я позвонил Савве на службу.
— Знаешь что? — выслушав, посоветовал он. — Порви эту телеграмму, выбрось ее и забудь.
— Вот тебе раз, — обиделся я.
— Ты имеешь дело с кино…
— Пока еще не имею.
— И не надо. Там жулик на жулике, — убежденно произнес Савва. — Наверняка обманут ни за грош.
— Так уж ни за грош, — возразил я, чувствуя, что обида не утихает, напротив.
— Ну, за два, — сказал на прощание Савва.
У Саввы вообще была странная неприязнь к кино. Я предполагал, что свою роль в этом сыграл его неудачный роман с одной актрисой, правда, не из кино, а из мюзик-холла. У меня романов с актрисами не было, и мне не хотелось верить предположениям Саввы, особенно сегодня. Я даже подумал: может быть, Савва мне просто завидует?
Все из их лаборатории уже побывали за границей, нефть и газ сейчас модная штука — а Савве не везет ни по службе, ни в любви. Так станешь пессимистом.
Почему же — тем более — не может один раз повезти тридцатилетнему человеку, который никогда и ничего не требовал от жизни и честно жил отпущенным? Не вознаграждение ли это за терпеливость?
Но терпеливость — терпеливостью, а сценарий — сценарием, поэтому разберемся трезво.
Что в нем такого особенного? В сущности, это ведь моя история с Наташей. Там почти ничего не придумано: как встретились, как познакомились; немного о друзьях, о работе. Никакого глубокого конфликта, никаких открытий. Правда, есть там у меня одна сценка, помню, я даже ею гордился; героиня улетает, и город… А впрочем, и это, наверное, где-то уже было.
Нет, серость не вознаграждается. И не надо пестовать в себе гордыню. Чего мне не хватает? Славы? Так об этом и мечтать нечего, не обломится, надо прежде всего родиться тщеславным… Лжетвидового пиджака не хватает? Так я его куплю с получки, и у меня будет маленький праздник.
Каждый рождается для своего, думал я. Должен же кто-то завтра закончить разборку каталогов научно-технической информации и получить у Василия Васильевича новое задание. Без этого жизнь, конечно, не остановится, но слегка притормозит свое поступательное движение. Выходит, и я в ней тоже кое-что значу.
2
Так я думал и рассуждал вплоть до 12 часов 30 минут 15 октября. В 12.30, вопреки всей логике, я позвонил.
— Кто? — отозвалась девушка, тотчас снявшая трубку. — Кого?.. Можно потише? — Доносился разноголосый гвалт, он смолк. — Кого?.. Можно погромче? Ландау? Я у телефона.
— Я вчера получил от вас телеграмму, — сказал я.
— Это Старыгин? — сразу догадалась девушка, к моему удивлению. — Очень хорошо, что позвонили. Вы не могли бы подъехать через час, лучше минут через сорок? Я вам объясню, в чем дело: Антон Ионыч улетает в Камерун, вернется через две педели, он хотел бы, чтобы встреча состоялась до отлета.
— Понимаю, — вымолвил я, трудно, впрочем, понимая, о чем речь и кто такой, в частности, Антон Ионович.
— Антон Ионович Щегол, режиссер, — тут же догадались на другом конце провода. — Вы наверняка знаете его картины.
Вот так поворот! Мне стало жарко. Про Антона Ионовича повсеместно читали лекции в университетах культуры. Мальчишками мы с Саввой бегали на его «Сына партизана», которого играл незабвенный Коля Огнивцев, обессмертивший свою фамилию ролью Жорки-разведчика (и впоследствии, как рассказывали, под бременем славы спившийся). В пятидесятые годы нашумел проблемный фильм Антона Ионовича «Козерог над Песчаной улицей». Кипели споры. Критики обвиняли Антона Ионовича в уступках чуждой эстетике. Часть картины была черно-белой, часть — в цвете, а часть — в негативе. После этого удивительного взбрыка Антон Ионович поутих и за последние десять лет в доброй своей старой манере экранизировал три романа Писемского. Как же мне было не знать Антона Ионовича Щегла! А Ландау тем временем говорила:
— …как раз сейчас на студии и смотрит материал, а через час уйдет. И было бы очень хорошо, если бы он до худсовета высказал вам свои замечания по сценарию, с тем чтобы, когда он вернется из Камеруна…
— Подождите… — Я переложил взмокшую трубку к другому уху. Я не поспевал мыслями за ее бойкой воркотней. — Послушайте, вы не ошибаетесь?.. Я написал всего один сценарий в жизни, два года назад, на конкурс. Я вообще не сценарист, просто — случайный человек…
Молчание Ландау казалось озадаченным.
— Ваш сценарий называется «Десять часов, двенадцать минут»? — спросила она.
— Так называется, — ответил я, и что-то вдруг шевельнулось и защемило во мне, похожее на нежность к забытому детищу…
— Видите ли, я сама ваш сценарий еще не читала… Но Антон Ионыч… — Рядом вдруг забубнил посторонний голос, Ландау ответила: «Нет, ты не в курсе». — Знаете что, — произнесла она решительно, — нужно, чтобы вы приехали. Обязательно. Сегодня. Я заказываю вам пропуск, договорились?
Сердце у меня упало, я обреченно ответил:
— Договорились.
— Вот и чудесно, — обрадовалась Ландау и, назвав адрес, положила трубку.
Ах, черт возьми, зачем вчера без всякой надобности я разболелся зубами? Второй раз номер не пройдет. А невозможного я никогда не умел совершить… Я доплелся до своего отдела, бесплодно перебирая варианты.
И тогда свершилось нечто, после чего я понял, что судьба, а не я сам движет отныне моей жизнью. И сейчас она сказала свое слово устами заглянувшего в отдел Василия Васильевича:
— Старыгин, вам не трудно подскочить в Комитет и передать письмо для Агафонова? Обратно можете не возвращаться.
Через минуту я вылетел на улицу, и здесь, у самого входа в институт, судьба снова поджидала меня, преобразившись в зеленый глазок такси.
3
Круглые уличные часы над проходной Студии указывали, что назначенные сорок минут истекают. Я бежал к главному блоку трусцой. По аллее шагали очень обыкновенные мужчины и женщины, с портфелями, хозяйственными сумками и даже с авоськами, и в авоськах, как положено, светились оранжевые апельсины. У нас их тоже давали иногда в буфете.
При входе стояла доска почета с фотографиями совершенно неизвестных народу товарищей. «Старший мастер цеха электрооборудования А. С. Кувалдин», — прочел я на бегу под первым портретом. И таблички на дверях коридоров были удивительно знакомые, совсем родные: «Зав. производством», «Нач. АХО», «Бухгалтерия». И хотя я понимал, что на любом производстве не обойтись без бухгалтерии и АХО, такая обыденность вдруг показалась мне неуместной и даже обидной в день, так необыкновенно начавшийся.
