— Снова гонишь… какой же ты упрямый…
Черный язык скользнул по губам. И когда Янгар отшатнулся — ее дыхание было смрадным, гнилым — засмеялась.
— Я ведь могу заставить.
— Нет, — Аану сбросила медвежье обличье, и рыжая шкура лежала на плечах диковинным плащом. — Ты ведь пробовала уже.
— Уйди, — Янгар попытался схватить ее за руку, но Аану не позволила прикоснуться к себе, лишь головой покачала:
— Прости. Но так надо…
Медвежья шкура прорастала в нее, меняя. И лишь глаза остались прежними, человеческими, зелеными, как листвяник.
Медвежий рык нарушил тишину арены.
— Какая ты забавная, сестричка, — сказала Пиркко, на мгновенье возвращая человеческий облик. — Забавная и глупая…
Сумеречные крылья опали.
Они были тяжелы… невыносимо тяжелы… словно сама небесная твердь опустилась на грудь. И Янгар вдруг понял, что стоит на коленях, изо всех сил пытаясь не упасть на четвереньки. Рядом хрипит, захлебываясь слюной, Олли, выгибается в тщетной попытке удержать вес неба.
Еще мгновенье.
Или два…
…чтобы маленькая медведица сумела дотянуться до той, которая больше не была человеком.
Янгар стиснул зубы и, вогнав палаш в песок, уперся в рукоять.
Встал на одно колено.
И поднялся.
Кажется, кровь хлынула из носа… и в ушах зазвенело… ничего, ей уже немного осталось, его маленькой Аану.
Несколько шагов. И одна битва.
Если получится победить, то маленькая медведица выживет. А остальное…
…переглянувшись с Олли, Янгар выпрямился. Сумеречное небо лежало на его плечах. И видят боги, он выдержит.
— Конечно, — раздался голос-шелест. — Я позволю… это игра…
Крылья приподнимаются.
И сумрак, сгустившись, опутывает медведицу.
— Аану!
Рвется голос, трещат мышцы. Небо давит на плечи, хребет ломая. И все-таки падает Олли, заходясь кровавым кашлем. Еще немного и раздавит его. И Янгара тоже.
Стоять.
Не слушать сумрак.
Выгадывать мгновенья для той, что рвет его.
Молиться богам… не о помощи просить, но чтобы жива осталась, маленькая его медведица. Пепел крыльев разъедает кожу, ядом наполняя кровь. Много его… но есть еще мгновенье или два… или три… надо просто стоять.
Держать на плечах пыльное серое небо.
— Аану… — голоса больше нет. Но он продолжает звать.
Вот только смех сумеречницы ответом. Он рядом. Близко. Кружит, но не подходит. Дразнит.
Когда тяжесть неба становится невыносимой, а яда в крови — слишком много, кожа Янгара рвется. Он слышит влажный ее треск, и чувствует кровь, что льется по рукам. Клинок прогибается и тонет в потоках. А кожа сползает пластами, но с нею — удивительное дело, уходит боль.
А он становится иным.
Его тело меняется.
Да ему ли оно принадлежит?
Прах белого песка. И пролитая кровь. Пепел крыльев. Сумрак. Яд. Собственная боль Янгара… будто кто-то вовне все смешал, а затем, поймав душу, бросил в варево, выплеснул на арену.
— Будь, — прозвучало на краю сознания.
Небо больше не было тяжелым.
Оно поднялось на кольцах массивного змеиного тела. И замерло, покорное воле Великого Полоза.
Глава 51. Миры
Сумеречницу не возьмет холодное железо, да и серебро не причинит ей вреда. Травы, заговоры не остановят. Огонь не отпугнет, а вода не отвратит от порога.
Сумеречница не услышит молитвы.
А услышав, лишь рассмеется в ответ.
Вот только я, Аану Каапо, не молила о пощаде, знала, что не пощадит.
У меня нет ни железа, ни серебра, но есть клыки и когти. Ее же окружает тонкий кокон сумеречных нитей. И дотянувшись до него, я рванула.
Зазвенели.
И прочны оказались, словно из проволоки сплетенные.
— Что, сестричка, поиграем? — сказала Пиркко, опуская крылья. И под пологом их воцарилась темнота. Не ночная, зыбкая, наполненная лунным светом, звездным серебром, но кромешная, густая, словно кисель. Ненавижу такую с детства.
Есть в ней нечто безысходное.
…шелест крысиных лап. Погасшая свеча и запертая дверь: Аану наказана. И сидеть придется долго. Я сжимаю огарок в руке и боюсь отступить от двери хотя бы на шаг. Крысы подбираются ближе… вот что-то сухое, теплое касается ноги и растворяется в темноте.
…скрип половиц. И уже не крысы, но некто, издревле обитавший в доме, подходит, чтобы взглянуть на меня. Он привстает и тянется, дышит в лицо смрадом, и волосы мои шевелятся от его дыхания. Перед глазами мелькает нечто белесое, и тут же исчезает.
…вздохи.
…тишина, которая кажется более зловещей, чем все иные звуки.
…бешеный стук собственного сердца и всхлип, который я давлю.
…смех сестрицы.
Она здесь, рядом, готова наполнить темноту моими страхами. Она ловит их крючковатыми пальцами, вытряхивает наружу и бросает мне же.
— Поиграем, Аану? — спрашивает томным шепотом.
И у меня нет шанса отказаться от игры.
Оскалившись, я рычу, но темнота, меня окружившая, проглатывает голос. И влажные пальцы сумрака лезут в пасть.
— Поиграем…
Я пытаюсь поймать тень.
Хруст.
И стон.
Чернильная кровь сумрака льется уже не на песок — на толстый слой пепла. Каждый мой шаг подымает тучи его. И пепел кружится, словно белые-белые бабочки.
— Не поймаешь, — Сумеречница то подбирается ближе, то отступает, дразня меня. И звонкий ее смех — единственный звук, который остался в темноте. — Не поймаешь…
Она сама касается меня, оставляя рваную холодную рану.
Я разворачиваюсь. Щелкают клыки.
И вновь плачет сумрак. Рвутся нити ее кокона, но Сумеречница тотчас выплетает новые, спешит опутать меня. Нити тонки и крепки, словно струны. Их так много. И чем сильнее я пытаюсь вырваться, тем больше запутываюсь в этой сети.
— Ты проиграла, Аану, — Пиркко склоняется к самому моему уху. — Ты проиграла, но…
Сеть затягивалась, и нити-струны взрезали кожу.
Я подавила стон.
— Еще немного и тебя не станет. Скажи, тебе страшно?
Страшно.
Но не за себя… она ведь не остановится.
Она заберет мою жизнь, а затем — жизнь Янгара. И Олли не пощадит. И никого, кто остался еще в Оленьем городе… человек ли, зверь… она выпьет всю землю, и небо навеки станет серым, цвета ее крыльев. И чем старше она будет, тем более сильный голод станет терзать ее.
