— Как в семье? Вроде как ты говорил про Титуса?
— Да. А иногда кажется, что они предопределены. Буддист сказал бы, что вы знали друг друга в предшествующей жизни.
— Ты считаешь себя суеверным? Только не отвечай, ради Бога, что это смотря по тому, что считать суеверием.
— Тогда я не могу ответить.
— Ты веришь в перевоплощение? Веришь, что, если человек жил плохо, он родится вновь в виде… хомяка, например, или мокрицы?
— Это все символы. Истина скрыта глубже.
— Жуткая, по-моему, доктрина.
— Чужие религии часто кажутся жуткими. Подумай, каким жутким должно казаться со стороны христианство.
— Оно мне таким и кажется, — сказал я, хотя до тех пор никогда об этом не задумывался. — А буддисты верят в загробную жизнь?
— Смотря по тому…
— Ладно, не стоит.
— Некоторые тибетцы верят… — сказал Джеймс и тут же поправился, он теперь всегда говорил об этой стране в прошедшем времени, словно об исчезнувшей цивилизации: — верили, что души умерших в ожидании нового рождения пребывают в некоем месте вроде Гомерова Аида. Они называли его «бардо». Место, прямо скажем, мало уютное. Там полно всевозможных демонов.
— Стало быть, это место наказания?
— Да, но наказания чисто автоматического. Мудрецы считают этих демонов субъективными видениями, которые зависят от того, как умерший прожил свою жизнь.
— «Какие Сны в том смертном сне приснятся…»
— Да.
— Ну, а как же Бог, или боги? К ним душа не может обратиться?
— Боги? Боги сами всего лишь сны. Они тоже суть субъективные видения.
— Что ж, тогда можно хотя бы надеяться на какие-то счастливые иллюзии в будущей жизни!
— Возможно, но едва ли, — произнес Джеймс рассудительно, словно прикидывая, поспеет ли он на поезд. — Очень уж редки люди, у которых нет своих… спутников-демонов.
— А в «бардо» отправляются все?
— Не знаю. Говорят, в момент смерти у человека есть шанс.
— Шанс?
— Шанс освободиться. В момент смерти человеку дано увидеть всю реальность в целом, это подобно мгновенной вспышке света. Для большинства из нас это и есть… как бы сказать… всего лишь яркая вспышка, как от атомной бомбы, нечто пугающее, слепящее, непостижимое. Но если ты в силах постичь и удержать ее, тогда ты свободен.
— Выходит, есть смысл знать, что умираешь. Ты говоришь — свободен. От чего свободен?
— Просто свободен — нирвана — освобождение от Колеса.
— От колеса перевоплощения?
— Ну да, от привязанностей, страстей, желаний, всего, что приковывает нас к нереальному миру.
— Привязанностей? Значит, даже любви?
— Того, что мы называем любовью.
— И тогда мы существуем где-то еще?
— Это все символы, — сказал Джеймс. — Некоторые утверждают, что нирвана возможна только здесь и сейчас. Символы для объяснения символов, картины для объяснения картин.
— А истина скрыта глубже!
Тут мы опять умолкли. Веки у Джеймса опустились, но глаза из-под них еще поблескивали. Я спросил шутливо:
— Ты что, предаешься размышлениям?
— Нет, если б я правда предавался размышлениям, то был бы невидим. Мы видим друг друга, потому что каждый из нас — центр беспокойной умственной деятельности. Размышляющий мудрец — фигура незримая.
— Да, ничего не скажешь, жутко! — Я не мог разобрать, всерьез ли он говорит. Скорее всего нет. Но от этого разговора мне стало очень не по себе. Я сказал: — Ты когда собираешься уехать? Наверно, завтра? А то мне, кроме всего прочего, хотелось бы вернуться на свое ложе.
— Да, извини, можешь здесь спать хоть сегодня. А я двинусь отсюда завтра. У меня в Лондоне уйма всяких дел. Надо готовиться к путешествию.
Значит, я не ошибся! Джеймс вовсе не расстался с армией, его опять посылают с тайной миссией в Тибет! Мне захотелось деликатно намекнуть ему, что я все знаю.
— А-а, да, к путешествию, понятно. Впрочем, задавать вопросов не буду.
Джеймс только посмотрел на меня своими темными глазами на темном небритом лице. Я быстро глянул на него и отвел взгляд. Я решил рассказать ему про Бена.
— Ты знаешь, Джеймс, вот когда я упал в эту яму…
— В Миннов Котел. Да?
— Ведь я упал не случайно. Меня столкнули. Джеймс отозвался не сразу.
— Кто тебя столкнул?
— Бен.
— Ты его видел?
— Нет, но кто-то столкнул, а больше некому было. Джеймс задумчиво поглядел на меня. Потом спросил:
— А ты не ошибся? Ты уверен, во-первых, что тебя столкнули, и, во-вторых, что это был Бен?
Я не намерен был выслушивать его «во-первых» и «во-вторых». Ничем его не проймешь, даже покушением на убийство.
— Просто хотел тебе рассказать. Ладно, забудем. Так завтра ты уезжаешь. Отлично.
И тут я услышал звук, которого никогда не забуду. Он мне до сих пор иногда мерещится. Он ворвался в мое сознание как вестник какого-то ужасающего несчастья, и комната наполнилась страхом, как туманом. Это был голос Лиззи. Она вскрикнула где-то на улице, перед домом. Потом вскрикнула еще раз.
Мы с Джеймсом воззрились друг на друга. Он сказал:
— Нет, нет…
Я ринулся вон из комнаты, запутался в занавеске из бус, кое-как скатился с лестницы. Задыхаясь, пересек прихожую и у парадной двери чуть не упал, как будто густое облако усталости и отчаяния поднялось мне навстречу и затуманило мозг. Я услышал шаги Джеймса, бегущего по лестнице следом за мной.
На шоссе творилось что-то неладное. Первым я увидел Перегрина, он стоял возле машины Гилберта и смотрел куда-то в сторону башни. Потом я увидел Лиззи — опираясь на руку Гилберта, она медленно шла обратно к дому. Там, недалеко от башни, стояла машина и несколько чело-сбившись в кучку, смотрели вниз, на землю. Я подумал, кто-то попал в аварию.
Перегрин оглянулся, и я крикнул ему:
— Что случилось?
Вместо ответа он быстро подошел ко мне и ухватил было за плечо, чтобы не пустить дальше, но я стряхнул его руку.
Джеймс же нагнал меня. На нем был мой шелковый халат, тот, что носила Хартли. Он тоже спросил Перри:
— Что случилось?
Я замер. Перри ответил не мне, а Джеймсу:
— Титус.
Джеймс подошел к желтому «фольксвагену» и, прислонившись к нему, пробормотал что-то вроде: «Надо было мне продержаться…» А потом сел на землю.
Перегрин что-то говорил мне, но я уже бежал дальше, мимо Лиззи, она теперь сидела на камне, а Гилберт стоял около нее на коленях.
